Роман
Шрифт:
Мой здравый ум все еще слышит его слова, но не чувствует их, как и не станет их запоминать.
Остается лишь пустота, которую я создала лишь для того, чтобы она поглотила ту ужасающую глупость, по которой я влюбилась в Романа.
— Как… — его голос надломлен, и он просто должен прочистить горло. — Сколько… должно быть срок уже довольно велик, раз они смогли определить пол ребенка, Хизер.
Это все, что он произносит.
Его слова тяжким грузом повисают между нами, и я чувствую, как вновь погружаюсь в глубины своего сознания
И вот из неоткуда я слышу голос, голос, точь в точь похожий на мой собственный, и я точно знаю, что пустота заполнилась всей этой злобной сущностью, возродившейся из пепла моего отделения от реальности. И она, мать вашу, до чертиков пугает меня.
Сарказм моих слов столь же сладок, как и сахарин, но также он смертельно опасен, словно самый опасный яд, извергающийся из моего рта с этими словами:
— Любовь моя… неужели я слышу вопрос, во всех этих руинах, созданных тобой?
Роман вновь прочищает горло, уже во второй раз, а наш разговор длится не больше минуты, и произносит сердитым тоном:
— Хизер, я, мать твою, специалист в акушерстве и гинекологии! — Быстро поднявшись, он возвышается надо мной, продолжая, — скажи мне, черт тебя побери! На каком ты сроке! НА КАКОЙ ЧЕРТОВОЙ НЕДЕЛЕ БЕРЕМЕННОСТИ ТЫ СЕЙЧАС?
Злобный смех срывается с моих потрескавшихся губ, и это полностью соответствует ужасной, отвратительной картине, которая отражается в глазах Романа, когда он смотрит на меня.
Прежде чем нормально заговорить, мой голос больше схож на гогот. У меня перехватывает дыхание, тон надломлен, но он нахрен ни разу не дрогнул.
— Оуууууу… доктор Роман Пейн, с превеликим сожалением хочу сообщить вам, что у меня подходит к концу четырнадцатая неделя беременности, а еще все трое врачей, наблюдавшие меня, неоднократно спрашивали, не хочу ли я позволить полиции взять отпечатки пальцев с моего лица, — моя рука вырисовывает круги на правой щеке, с четким отпечатком. — Чтобы они могли снять с тебя обвинения, — я указываю на левую щеку, — за то, что ты мать твою сделал ЭТО!
Горький хохот, звуки которого пронзают меня, посылает дрожь по моему позвоночнику, прежде чем он стихнет, и мой здоровый глаз смотрит куда-то позади него, прежде чем вновь выплюнуть обидные слова:
— Ты — жалкое подобие мужчины. Будучи настолько высокомерным, ты составил некое подобие плана, что я стану твоей женой.
Я смеюсь.
— Что? Ты в самом деле надеялся, что твои приказы смогут превратить меня в твою горячую штучку-поклонницу? Разве ты мог предположить, что я стану бороться с каждым твоим прекрасным обещанием стать твоей… ШАВКОЙ, чтобы подчиняться тебе и исполнять все твои приказы до самой смерти, которую, по-твоему, я заслуживаю… таково твое решение?
Как только я, наконец, вздыхаю после долгой болтовни, вместе с этим я издаю еще один сдавленный смешок, прежде чем закончить выкладывать дьяволу то, что ему положено:
— Видишь ли, Роман, если бы не этот самый момент, не мониторы с наблюдением за моей палатой, я бы, пожалуй, никогда не собралась с духом сказать, что испытываю к тебе отвращение.
Когда наши взгляды встречаются, то все, что я вижу в его глазах, словно он никогда не видел женщины перед собой. Нечто новое закрадывается в самые темные уголки моего сознания, это нечто хихикает, эхом пронзая мои мысли прежде, чем они исчезают. С широко раскрытыми глазами я смотрю в пустоту, в которую я превратилась, я взяла верх, чтобы оскорбить Романа, когда он безучастно смотрит на насухо вытертую чертежную доску.
Не сказав ни слова, Роман спокойно оборачивается и уходит.
И не возвращается в течение трех дней.
Я сижу тут, спустя час после выписки, пытаясь понять, что же мне делать дальше, как вдруг, дверь открывается. Роман забегает в комнату, хватает мою сумку, стоящую у кровати.
— Пошли. — Его голос прерывист.
Я медленно встаю и направляюсь к двери. Роман кладет свою руку мне на поясницу и поторапливает быстро пройти вдоль стерильного коридора мимо поста медсестер и выйти из больницы через двух створчатую дверь на яркое солнце.
Мне приходится прикрыть глаза от яркого солнца, поскольку в последние дни я находилась в искусственном полумраке. Лимузин держит направление от солнца, но при этом во время поездки к аэропорту нет ничего, кроме игнорирования напряжения и тишины.
На борту частного самолета, я выпиваю две прописанные мне таблетки, беру у стюардессы подушку и одеяло, откидываю мягкое бархатное кресло, и, повернувшись лицом к Роману, сразу же засыпаю.
Я ненавижу Францию. Ненавижу Романа. Черт, я ненавижу саму себя.
А ребенка? Святые угодники, как же я люблю девочку, растущую в моем чреве, и вот, пока пролетаю где-то над Атлантикой, я вдруг осознаю всю реальность ситуации. В этот самый момент она становится для меня приоритетом номер один. Я еще даже не видела ее, но уже люблю больше своей собственной жизни.
Глава 20
Роман
Я, хоть убей, не знаю, что делаю, что мне стоит делать, или куда катится моя жизнь.
Отцом. Я стану отцом. Я едва могу обработать эту мысль прежде, чем такие слова как «отрицание», «недоверие», «ужас», «отказ», «игнор», а также «чистая бескорыстная любовь» врезаются в меня со всех сторон без какого-либо рационального порядка снова и снова.
Я ничего не делаю, кроме того, что наблюдаю, как Хизер спит весь перелет. На меня обрушивается миллион различных эмоций, которые я не был в состоянии прочувствовать.
Я не могу быть отцом. Этого нет в моем наборе генов. Но я также не могу жить без Хизер.