Романтический манифест
Шрифт:
В обеих системах удается выразить или обозначить конкретные эмоции, но лишь в той мере, в какой это допускает основной стиль. Балет не в состоянии передать сильные страсти и отрицательные эмоции, хотя бы они и фигурировали в либретто; он не умеет воплотить трагедию, страх, сексуальность, но идеален для выражения духовной любви. Индийский танец позволяет выразить сильную страсть, однако не подходит для положительных эмоций. В нем нельзя изобразить радость или торжество, хотя можно очень красноречиво передать страх, покорность судьбе и сексуальность в ее физиологической разновидности.
Хотелось бы упомянуть здесь форму танца, не развившуюся в полноценную систему, но обладающую основными элементами, на которых такая система могла бы быть построена. Это чечетка. Она происходит из американской негритянской традиции, свойственна именно Америке и
Чечетка полностью синхронизирована с музыкой, чутко отзывается на нее и послушна ей, что достигается благодаря одному из важнейших элементов музыки и танца, общему для них обоих, — ритму. Эта форма не терпит остановки, покоя: ногам разрешено касаться земли лишь на время, нужное, чтобы отбивать ритм. Независимо от того, как движется тело танцора, равномерный быстрый стук каблуков сопровождает весь танец от начала до конца; каждый удар — как коротки й штрих, подчеркивающий очередное движение. Исполнитель чечетки может прыгать, крутиться, вставать на колени, но не пропускает ни одного удара. Иногда это выглядит как состязание человека и музыки: музыка предлагает человеку следовать за ней, и тот следует легко, без усилий, почти небрежно. Полное подчинение музыке? Не совсем: чечетка оставляет у нас впечатление полного контроля мозга над безупречно работающим телом. Главная идея этого танца — четкость. Целесообразность, дисциплина, ясность в смысле математической строгости сочетаются в нем с неограниченной свободой движения и неистощимой изобретательностью: танцор отваживается на внезапные и неожиданные трюки, но ни в какой момент не теряет главную объединяющую линию — ритм. Нет, диапазон эмоций, которые способна передать чечетка, вовсе не безграничен: ею нельзя выразить ни трагические переживания, ни боль, ни страх, ни чувство вины — только веселье и все оттенки эмоций, связанных с радостью бытия. (И — да, это моя любимая форма танцевального искусства.)
Музыка — независимое, первичное искусство, танец — нет. С точки зрения разделения труда танец полностью зависит от музыки. С эмоциональной поддержкой музыки он выражает абстрактный смысл, без музыки превращается в бессмысленную гимнас тику. Именно музыка, голос человеческого сознания, соединяет танец с человеком и с искусством. Музыка задает условия; задача танца — выполнять их как можно точнее и выразительнее. Чем теснее интеграция того или иного танца с его музыкой — в ритме, настроении, стиле, теме, — тем выше его эстетическая ценность.
Столкновение между музыкой и танцем хуже несоответствия актера и пьесы — оно сводит на нет все представление. Ни музыка, ни танец не могут быть интегрированы в эстетическое единство в сознании зрителя, и получается сумбурная последовательность движений, наложенная на сумбурную мешанину звуков.
Заметим, что именно такова современная тенденция антииск усства в сфере хореографии (я не говорю в данном случае о так называемом современном танце, не имеющем отношения ни к современности, ни к танцу). Например, балет «модернизируется» путем исполнения под неподходящую, абсолютно не танцевальную музыку, служащую лишь аккомпанементом, вроде бренчащего фортепьяно, под которое раньше показывали немые фильмы, только там синхронизация с действием была лучше. Добавьте сюда массированное внесение в танец элементов пантомимы (пантомима — не искусство, а детская игра, не создание образа, а представление с помощью условных знаков), и вы получите оскорбительный для самого себя компромисс, более низменный, чем любая политическая сделка. В доказательство своих слов сошлюсь на «Маргариту и Армана » в постановке лондонского Королевского балета. (В сравнении с этим даже клоунские падения и шаг с пятки в так называемом современном танце кажутся безобидными шалостями — ведь повинные в них люди ничего не предают и не уродуют.)
Танцоры — исполнители, они интерпретируют музыку с помощью важного посредника — хореографа. Творческая задача хореографа сродни той, которую решает театральный режиссер, но сама работа сложнее: режиссер переводит первичное произведение — пьесу — в физическое действие, а хореограф должен перенести композицию, состоящую из звуков, в иную среду, переложить ее в последовательность телодвижений и создать структурированное, интегрированное произведение — танец.
Эта задача исключительно трудна, и мастера, обладающие достаточными эстетическими навыками, — огромная редкость,
Музыка и/или литература лежат в основе исполнительских искусств и крупномасштабных жанров, соединяющих все искусства, таких как опера и кинематограф. Под основой произведения я понимаю первичное искусство, обеспечивающее присутствие в нем метафизического элемента и позволяющее всему исполнению в целом стать конкретизацией некоторого абстрактного представления о человеке.
Без такой основы представление может быть занимательным, как водевиль или цирк, но оно не имеет ничего общего с искусством. Воздушной гимнастке, к примеру, необходимы огромные физические навыки, возможно, превосходящие по сложности навыки балерины и приобретаемые с б'oльшим трудом, однако ее выступление представляет собой лишь демонстрацию этих навыков без дальнейшего смыслового развития, то есть конкретику, а не конкретизацию чего бы то ни было.
В опере и оперетте эстетической основой и интегрирующей линией всего представления служит музыка, либретто лишь обеспечивает подходящий эмоциональный контекст или возможность для создания партитуры (с этой точки зрения существует очень мало хороших либретто). В кинематографии и телевидении правит и задает условия литература, а музыка присутствует как побочный элемент, фоновое сопровождение действия. Сценарии кино- и телефильмов представляют собой разновидности драмы, а в мире драматического искусства «пьеса — та самая вещь» [9] . Именно пьеса делает спектакль или фильм искусством: она определяет цель, все прочее — средства.
9
Ставшая поговоркой цитата из «Гамлета» (конец 2-го акта): The play’s the thing (wherein I’ll catch the conscience of the King), дословно: «Пьеса — та самая вещь (где я поймаю совесть короля)». — Прим. пер.
Во всех искусствах, где исполнителей более одного, критически важная роль принадлежит режиссеру (в музыке ему соответствует дирижер). Режиссер соединяет исполнение с первичным искусством. Поскольку его задача — обеспечить средства для достижения цели, заданной исходным произведением, он — исполнитель по отношению к этому произведению. В то же время режиссер выступает как автор по отношению к актерам, художнику-декоратору, оператору и т. д., которые служат средством для достижения его цели, заключающейся в переводе произведения в физическое действие — осмысленное, стилистически единое, интегрированное целое. В драматических искусствах режиссер — эстетический интегратор.
Работа режиссера требует знакомства по личному опыту со всеми искусствами в сочетании с необычайной силой абстрактного мышления и творческого воображения. Великие режиссеры — огромная редкость. Средний режиссер скатывается либо к пренебрежению своими обязанностями, либо к узурпации чужих полномочий. В первом случае он «выезжает» на чужих талантах и просто позволяет актерам принимать какие угодно позы и выполнять любые движения, ничего не означающие в контексте пьесы; в результате получается мешанина противоречащих друг другу замыслов. Во втором случае режиссер исходит из ложного представления о том, что пьеса — лишь средство, позволяющее ему проявить свои таланты, и тоже проводит артистов через ряд бессмысленных трюков, не имеющих отношения к содержанию пьесы (если оно там имеется) или сводящих это содержание на нет. Этим он ставит себя на один уровень с цирковыми акробатами, только те намного опережают его как в ловкости, так и в умении развлечь публику.
В качестве примера высших достижений кинорежиссуры укажу на работы Фрица Ланга, особенно ранние; его немая картина « Зигфрид» настолько близка к великому искусству, насколько это вообще сегодня возможно для фильма. Другим режиссерам лишь иногда удавалось ухватить эту идею, а Ланг — единственный, кто осознал ее полностью: изобразительное искусство присуще фильмам в гораздо более глубоком смысле, чем просто подбор мизансцен и ракурсов; кинокартина — это в буквальном смысле слова движущаяся картина, она должна быть стилистически единой визуальной композицией в движении.