Романы
Шрифт:
Прекрасна собою Мириана; из-под обнизи [212] белокурые волосы заплетены в широкую решетчатую косу, со вплетенными нитками золотыми и жемчужными; глаза Мирианы черны, взгляды не робки, лицо нежно, бело и румяно. Она обошла гостей, поцеловалась с женщинами, поклонилась, опустив очи, мужчинам… и между тем как приближалась она к Мине Ольговне, Ива Олелькович был уже предупрежден, что это его суженая; он встал, и, когда подошла она к матери его, он протянул голову и ожидал, что и к нему подойдет красная Мириана, и его поцелует три раза; но Мириана взглянула на него глумно [213] , как на Мурина, и отошла прочь.
212
Повязки.
213
Насмешливо.
Уста Ивы пришли в обыкновенное положение, но очи перестали разбегаться на все стороны; он забыл про сладкий кусок ковриги, который держал в руках, долго бы не сел на место, если б заботливая Мина Ольговна не дернула его за полу зипуна и не усадила.
Когда первый ряд угощения заключился выходом Мирианы и у гостей развязался язык от сливовицы, пьяного меда и Гречкаго вина, общее молчание и шептанье соседок прервалось беседой:
– Издетска не терплю кимину, родная! чему глумно глаголати!
– Ой, осударыня? Я Гречкаго ливана не улюблю, душу томит.
– Ведут речь, что у Кыеве новый святец явился, да поганые Тохары не пускают людей приложитися к мраморной корсте [214] и принести требу!
– Мурины нечестивии! пошли на них, господи, огневицу велию!
– От онуду же недобрая сия повесть?
– Посылала, осударыня, вершника, посланца ко огумну, в стольный град, привести миру, да поставить светец перед угодником… не пустила Тохара проклятая!
214
Мраморной гробнице. – А. Б.
– Ох, поганые Тохары! – произнесла, воздыхая, одна из кумушек хозяйки. – Я жила в Киове в динь, когда Князь избеже из града и вси Бояре, и внидоша во град поганые! Внидоша в домы и в церкви, и одраша двери и разсекоша, и трапезу чюдную одраша, драгый камень и велий жемчюг! и поимаше хрести честные и иконы бесценные одраша! и найдоша кадии злата и сребра на полетех и в стенах; и многи церкви и монастыри пограбиша; чернче же в чернице облупиша и неколико избиша!..
– Ляхи да Литва, осударыня, – вскричал один Боярин, – нелепее уже Татар! Бирючь, Татара, взял свою виру по обычаю, да и седи в упокое; коли, коли Мурзе на поклон ити; а Литвины скору сняли! Что Весь [215] , то полк Ляхский, что изба, то шляхта!
215
Селение.
– Тс, – сказал хозяин разгорячившемуся гостю своему, показывая на Литовского Хоронжаго, который был на другом краю горницы.
Но Пан Хоронжий, Воймир, слышал нечестные слова; он подошел к гостю, который поносил Литву, и, закрутив усы, произнес гордо:
– Пане, Татары поплениху стары Кыев и вся власти Руси; как черны мрак грозе все земли; для чего взмолиху се жалостиво до Гедимина, би спасал от Татар злостивых и крутых? Для чего пришел Гедимин и мечом Кублаева сына захвати, и опростал Русску земе от вргов лютых?
– Не Кублаева сына мечом захватил Гедимин, а Киевские власти! Чи ли побиты Татары? Чи ли упразднилась Русь и вся земля от нечестивых, коли Гедймин нашими пенязи дань уплатил Татарскому Хану и искупил главу свою за Кублая?
Хозяин видел, что слова поселят размирье между гостями; перервал разговор.
Воймир закрутил усы, тряхнул мечом, перепоясанным на кунтуше с откладными рукавами, стукяул кованым каблуком о каблук своих желто-сафьянных сапогов и вышел.
Воймир с отрядом легких всадников давно уже стоял в Веси Новоселье. Часто бывал в доме Боярина и терпеливо слушал рассказы старика о подвигах его собственных и о подвигах его предков, служивших Князю Юрию.
Воймир видел не в первый раз дочь Боярина, и Мириана знала Воймира.
Ей нравились его быстрые глаза, его красивый стан, его шитая одежда, его борзый конь, его меч, его капелюш [216] с перьями.
А ему нравилась она – вся без исключения.
Между тем как в светлой горнице Боярина гости занялись шумной беседой и начинался второй разнос угощенья; Мириана возвратилась в свой терем и села подле оконца. Ее няни засмотрелись на гостей; она была одна.
216
Шапка.
Солнце скрылось уже за Днепром, вечер был тих.
Мириана задумалась: ее хотят выдать замуж, не спросясь у ее сердца. Может быть, ему уже мил кто-нибудь?
Вот Мириана слышит тихие звуки голоса; кто-то под окном ее, в тени развесистых вязов, Напевает песню; не на родном ей языке, но понятном ее сердцу:
Вздую ветржи, буйны ветржи вздую! Взбурилем-се дух и сердце, Радость как слунечко зайде! В нядре, ту, стенанье жалостиво, Тепла крев оледила, помарзла! Мое мила, ма милишка диева, Юж отдае сердце й веру другому! Не! не моге деле жизню трати; Душа моя душица, отлети! Сыра, хладна земе, пий кревь теплу мою! Дьева, дьева, богзмилена дьева! Розену и стройну красу сьейсе! [217] Власы златоствуйчи вьевье, вьевье [218] , Зира як слунечко, очи небе ясне, Лице беле, на лице же румянцы! Дьева на– дивь слична, мила веле! Дай ми, дай ми верну свою руку! Объял бы ти, девче, пръжал бы ти к сердцу! Вступи на ножицу, вступи на белитку! Конечик-се в густей трави пасе; Седим на конику, прытко: сердце к сердцу, Отъедем с тобою во краины дальни!217
Розовой и стройной красотой сияет.
218
Вьются.
Песнь утихла.
– Мириана!
– Воймир!
Воймир что-то говорит тихо, тихо.
Ответ Мирианы еще тише.
Высокий терем, разжелезенное [219] оконце стерегут Мириану.
Во время второго разноса угощенья Боярин и жена его занялись Миной Ольговной, увели ее в одриную горницу, и между ними начались разговоры.
Так как молодыми людьми в старину занимались менее, нежели теперь, то и на Иву Олельковича, кроме его родимой, никто не обращал особенного внимания.
219
Оконце с железною решеткой.
Во все время он вел себя по заповеди своей родительницы; сидел смирно и молчал; только одна соседка старушка побеспокоила его нескромным вопросом: не из-под Кыева ли он?
– Нетуть! – отвечал Ива и продолжал осматривать всех с ног до головы и сравнивать свою одежду с одеждою прочих гостей. В подобном рассеянном состоянии чувств у него вышла из памяти и невеста; он еще не был побежден ее красотою.
Когда хозяева, а вслед за ними и Мина Ольговна, кончив переговоры, показались в светлице, на дворе уже смерклось. Гости заторопились домой.