Ромео во тьме
Шрифт:
Губы Ромео пересохли, несмотря на потоки воды, что лились по его лицу.
– Па..папа…– выдохнул он. И протянул к нему руки.
Мужчина попятился, отрицательно мотнул головой и, как будто оттолкнув Ромео, качнулся и побежал прочь. Ромео бросился за ним. Ему больше не было страшно.
–Папа! Па-па! – он кричал так громко, что скоро голос его сорвался, и зов превратился в сиплые возгласы. Но мужчина продолжал бежать, оглядываясь и отмахиваясь от Ромео. Они бежали по каким-то городским улочкам; по полю; и по лесу; по свалке, и по воде; и по песку. Быстро, как ветер.
В один момент, взбегая вверх
3.
Ромео выпрыгнул из кровати с хриплым вскриком. Светило солнце, тикали часы, по столу были разбросаны листы бумаги, как он и оставил их накануне. Чуть переведя дыхание, Ромео схватил с тумбочки чашку с недопитым вчера чаем и сделал несколько жадных глотков. Несколько минут он вспоминал, какой наступил день, и разбирался, что за время показывали часы. В конце концов, он осознал, что наступило воскресенье 9 июня, а на часах – 9 часов 26 минут утра. Сон снова и снова тенью вставал в его памяти: это ощущение свободы, счастья, потом – ужас, потом бесконечный бег без устали по странной местности, а потом это жуткое смешанное чувство парализующего страха и пьянящего восторга бесконечного падения.
Отец… отец…. Ромео нахмурился, вертя в руках пустую чашку.
«Почему он бежал прочь от меня как от чумы? Почему такой страх был на его лице? Почему, наконец, он приснился мне именно сейчас, если не снился никогда? И я даже не помню его».
Ромео попытался объяснить себе этот сон с точки зрения фрейдизма, материализма, марксизма, и чуть ли не постмодернизма, но сам не верил в то, что пытался себе сказать.
Внезапно послышался тихий свист, и в окно постучали.
Ромео вытянулся, сидя в постели, выглянул в окно и увидел лицо своего друга Люциуса, прильнувшее к стеклу с той стороны. Люс, шевеля губами в попытке что-то сказать, постучал еще раз. Ромео спрыгнул с кровати и распахнул створки. Люциус легко забрался в комнату.
– Все-таки круто, что твоя комната на первом этаже! – воскликнул Люциус. – Удобно лазить! И за телками в окно наблюдать тоже норм!
– И тебе тоже привет! – пробурчал Ромео.
– О-о, приятель, ты что-то еще почивать изволишь? – шутливо сказал Люс и огляделся вокруг. – А-а, творил что-то под покровом ночи! – Он с интересом сгреб в ладонь несколько листков бумаги и уселся на пол с явным намерением прочесть текст.
– О нет! – воскликнул Ромео, беспардонно вырвал листки из рук Люциуса и бросился собирать бумаги. Он суетливо затолкал охапку в ящик стола и щелкнул замком.
– Э-э, друг, ты что? – обиженно проговорил Люциус и отвернулся.
– Ну, прости, друг. Это…э-э…м-м-м…
– Да-да, я понял: это личное и вообще не закончено…
– Да, так. Точно! – Ромео радостно закивал. – Спасибо, ты нашел мне приличное оправдание. Настоящий друг! – Ромео вдруг понял, что он пересилит жгучее желание и ничего не расскажет Люциусу ни о сне, ни о происшествии прошлым вечером.
– Окей, Ромео, репетировать идем?
– А! Да! Да. Я… забыл. – Ромео заметался по комнате, не в силах сконцентрироваться. – Люс, дай мне двадцать минут, ладно? Я мигом соберусь.
– Ну ладно, – недовольно проворчал парень,– давай быстрее. Вечно забудешь все самое важное.
Ромео схватил из шкафа первую, попавшуюся на глаза одежду, и побежал в душ. Люциус залез с ногами на кровать и, удобно развалясь, принялся бренчать на гитаре, которую привычным движением достал из-под кровати.
Люциус был немногим старше Ромео. Наполовину поляк, наполовину ирландец, он проявлял недюжинный талант актера и музыканта. Выглядел он заметно: это был среднего роста молодой человек, довольно худой, с красивыми, почти женскими ногами, которые он любил показывать, посему все лето носил весьма короткие шорты. Голова его была увенчана густыми белокурыми завитками, из-под них бесовски блестели зеленые хитрые глаза прирожденного лицедея, которые свели бы с ума не один десяток молодых барышень; изящный, чуть вздернутый нос придавал лицу обманчиво ангельский вид.
Он имел один недостаток, который портил ему всю жизнь: через лоб, правую бровь, на середину щеки сползал уродливый белесый шрам. История шрама была абсолютно прозаичной и даже нелепой: какое-то падение с лестницы по пьянке.
Люциус бесконечно страдал из-за своего уродства, но он слышал множество историй о выдающихся личностях, которые приобретали уникальный шарм именно благодаря различным увечьям. И он, следуя примерам великих, изо всех сил пытался превратить шрам на лице в свое главное достоинство, поэтому носил его как бриллиантовую тиару, как имперскую корону, как печать избранного. Он носил его с величавой гордостью, не пряча, не украшая и не маскируя. Каждый раз, когда его спрашивали о происхождении шрама, он заново придумывал необыкновенные романтические истории, переполненные драматизмом. Правда, это редко срабатывало: как раз из-за шрама его отвергали сверстницы, что в его возрасте и при его амбициях было настоящей трагедией.
По этой причине Люциус сильно комплексовал, что пытался скрыть за нарочитой распущенностью и чрезмерной активностью, хотя на самом деле, был весьма нерешителен и ленив.
Вся его жизнь представляла собой череду блестящих идей, массу теоретических способов их воплощения, плотный график вечно отменяемых репетиций, длинный список непосещенных прослушиваний, открывшиеся и закрывшиеся перспективы. Он хотел успеть везде. Но из-за своей праздности и внутренней неуверенности пока не успел нигде.
И, откровенно говоря, он был бы совсем не прочь въехать в мир успеха и славы на чьих-нибудь более удачливых и трудолюбивых плечах.
Тем не менее, со стороны Люциус казался сгустком направленной энергии, которая генерировала, питаясь сама от себя, и не заканчивалась ни при каких обстоятельствах. В будущем он, бесспорно, станет оскароносным актером или мега рок-звездой – в этом он всех уверял, и в этом кое-кто был абсолютно уверен. Главное – найти нужного человека, который вовремя поможет ему.