Ромео во тьме
Шрифт:
Вообще, это было восхитительно: сидеть на чудесном пляже в маленькой бухте, со всех сторон закрытой от посторонних глаз высокими отрожистыми берегами, прятаться от солнца под шумными кронами пальм, наблюдать за тем, как синее небо своими курчавыми облаками подражает синему морю с его белыми сверкающими барашками.
Всегда слушать новые песни моря и ветра. По утрам представлять силуэты флибустьерских кораблей на горизонте. На закате мечтать увидеть переливающиеся хвосты и влекущие глаза русалок, которые показывались бы из воды, совсем близко от берега, и манили его в свои темные глубины.
На этом пляже можно было давать волю мечтам и не бояться того, что кому-то они могут показаться глупыми. На этом пляже ему писалось легко, и нужные слова возникали сами собой. За этим пляжем он будет скучать, когда покинет дом Мэйза.
Болван бегал по песку, тоже счастливый и свободный. Возможно, и он придумывал какие-то свои, собачьи песни, которые протяжно распевал потом по ночам, не давая покоя соседским болонкам.
Оба мечтателя вернулись в дом уже на закате. Камелия накрывала на стол к ужину.
– Камелия, – обратился к ней юноша, – почему ты никогда не ешь с нами?
= Ах, милый мой мальчик! Никогда не ешь с нами. Я так тронута! Дай, я тебя обниму, милый! – Женщина почти прослезилась от умиления и сдавила Ромео своими сильными крупными руками.
«Ну, хорошо, – подумал он, – она может называть меня мальчиком. Но только она!»
– Вы у меня такие замечательные! – Звучно всхлипнула она.
Ромео аккуратно высвободился из ее удушливых объятий. Она вытерла глаза розовым платочком.
– Я знаю свое место, Ромео. Я хоть и как мать Доминику, но все-таки было бы лишним мне с вами ужинать. Вы разговариваете о делах. Я бы вас только нервировала своими поучениями. Но это совсем меня не обижает. Не волнуйся. И ужинаю я, вообще-то, пораньше. А то я уже большая девочка, и мне надо следить за фигурой! – Она кокетливо похлопала себя по толстым ляжкам. – Вообще, я давно хочу тебе сказать, Ромео, – понизив голос, проговорила она. – Как ты появился у нас, так в доме так стало хорошо! Так хорошо! – Она прижала руки к груди и запрокинула голову от восторга. – В тебе есть какой-то свет. Даже Доминик, знаешь, он ведь был такой угрюмый. Вечно о чем-то думал, почти не разговаривал. И эта его любовь к мотоциклам, – она недовольно покачала головой, – в больнице лежал по две недели каждый месяц. Я уж сто раз думала, что вот, на этот раз убился насмерть. Но, видать, Господь его хранит. Я бы ему все высказала, да перечить ему нельзя. Он не переносит. А как ты появился, так его прямо и не узнать! Спасибо тебе. Я очень тебя полюбила. Ты мне как внучок совсем. – Она опять накинулась на него, сдавила его еще сильнее и звонко чмокнула в макушку.
Ромео был смущен. Конечно, ее слова льстили ему. Но он не совсем понимал, что же он мог такого сделать. И Мэйз, который, оказывается, совсем недавно был вовсе не такой замечательный. А теперь стал замечательный. И вместо реанимации – просто мазь от синяков. И тоже благодаря ему? И, видимо, даже пес вдруг повеселел и растолстел исключительно благодаря Ромео. Юноша усмехнулся, потому что одинокая женщина просто говорила какую-то чепуху. Милую, приятную чепуху.
Так что Ромео не придал ее словам никакого значения, а тайком стащил со стола кусок хлеба с маслом, ибо был страшно голоден, а к ужину всегда старался дождаться Доминика.
Тот вернулся домой очень нервный. О причинах плохого настроения он не обмолвился ни словом, но то и дело срывался на Камелию и даже пару раз дал пинка Болвану. Ромео старался быть тише воды ниже травы и не дергать его.
Как только Мэйз закончил есть, он молча взял себе стакан виски и ушел на террасу. Сквозь стеклянные двери Ромео видел, как он нервно расхаживал по террасе, что-то бубнил себе под нос и, то и дело останавливался и начинал кричать в полный голос, вроде как ругая самого себя.
Понаблюдав за Домиником несколько минут, Ромео пошел к себе. Часы пробили восемь часов.
ГЛАВА 12
1.
Ромео лег на застеленную кровать, положил руки под затылок и уставился в потолок. В его голове снова стали скапливаться мысли. Это было похоже на то, как муравьи сползаются на каплю варенья на столе. Сначала один, потом пять, а потом уже и варенья не видно под черной шевелящейся массой. Ромео мысленно видел это. Но он просто смотрел на скопление своих мыслей, он не читал их. Они не трогали его. Так прошло еще минут двадцать, пока из-за двери не послышался голос Камелии:
– Роми, мальчик мой сладенький! – Ромео передернуло. – Доминик попросил тебя собираться побыстрее. Через пятнадцать минут вам уже надо уехать. Он сказал, чтобы ты надел костюм и галстук.
– Хорошо, Камелия, спасибо.
Он послушал, как удаляются ее мягкие шаги, потом встал с кровати. «Костюм и галстук», – с недовольством повторил он. Он ненавидел костюмы и галстуки. В них он казался себе нелепым. Но ничего было не поделать.
Когда Ромео выбежал из дома, Доминик уже сидел в Бентли, аккуратно прислонившись левым боком к спинке сиденья.
– Привет! – Ромео залез в машину. Он сделал вид, что не заметил плохого настроения Мэйза час назад. Автомобиль тихо завелся и тронулся с места.
– Прости, Ромео. – сказал Доминик. – Я был полным козлом. Со мной бывает.
– Ты извинился перед Камелией? – С шутливой строгостью спросил Ромео.
– Конечно. – Развел руками мужчина. – Ее обижать просто грех.
– Ты мне скажешь, что случилось, или мне лучше оставить тебя в покое?
– А! – Отмахнулся Доминик. – На пустом месте. Она захотела, чтобы ладья была золоченой, потому что у нее золотое платье, а до этого она хотела, чтобы ладья была серебряной, под цвет луны! Сейчас ладью срочно перекрашивают. Ну и все в таком духе. Будто мне больше делать нечего, лишь бы исполнять ее капризы. Да, ну ее к черту!
Ромео не понял, что такое ладья, и при чем тут платье и луна, только догадался, что речь шла об актрисе, в честь которой устраивалась нынешняя вечеринка. Уточнять он ничего не стал.
2.
Они ехали довольно долго, пока наконец, дорога круто вывернула к пляжу, и взгляду Ромео предстал огромный цветной шатер, ярко освещенный множеством пылающих золоченых факелов и костров, разведенных вокруг него. Над шатром золотом переливались буквы на фоне исполинского солнца: «Ле Солей». По бокам от шатра стояли охранники в костюмах египетских фараонов, у входа толпилась разодетая публика.