Ромейская история
Шрифт:
Тяжкие непоправимые беды обрушились на её семью. Отца, почтенного спарапета [53] , первого полководца Васпуракана, обвинили в ереси, в тондракизме, в безбожии. Помнит Анаит, как надменный ромейский патриций торжественно читал на площади указ базилевса, какая злоба и ненависть искажала лица ромейских вельмож, этих всесильных «повелителей полумира», прибравших к рукам многие армянские земли, и в их числе некогда сильное и могущественное Васпураканское царство. Ромеи – Анаит ненавидела их, ненавидела Константинополь с его золотом, богатством, жестокостью.
53
Спарапет – главнокомандующий
Её семью выслали во Фракию [54] , у них отобрали все наследственные земли, а имущество передали в казну императора. В нужде и скитаниях по чужим домам умерли отец, мать, бабушка Анаит. Она осталась одна со старенькой мамкой-кормилицей, она страдала, мучилась от холода, сырости, недоедания. И во всех бедах её виновата была эта кичливо-заносчивая, цепкая, не знающая жалости и равнодушная к слезам гордая страна – держава ромеев. Когда не осталось ничего иного, Анаит с мамкой пришли в Константинополь, здесь думали они обрести пристанище. За убогое жильё приходилось дорого платить, мамка подрабатывала шитьём, но этого не хватало. Опять они недоедали, опять едва сводили концы с концами, опять уныло тянулись безотрадные дни. На отчаянный шаг решилась Анаит, за звонкие фоллы [55] услаждала она в тавернах квартала Зевгмы моряков-простолюдинов. Иногда ей попадались и состоятельные любители женских прелестей, тогда в её доме появлялась хорошая еда или красивое платье. А потом… Анаит не знала, откуда проведал о её бедах этот велеречивый молодой чиновник, армянин, назвавший себя Катаклоном.
54
Фракия – историческая область на востоке Балканского полуострова.
55
Фолл – мелкая медная византийская монета.
Он был красив, обаятелен, но… Анаит поняла с самого начала: он был ромей, он был частью той жестокой кровожадной силы, убившей её родных. И она отказала ему… Потому что не могла не отказать.
Тихо потрескивала в медной чаше толстая свеча. Подперев ладонью голову, сидела Анаит за столом и грустно смотрела на мятущееся жёлтое пламя. Вот так и они, люди, мечутся, спешат куда-то, всё стараются успеть в жизни. А сама жизнь – она подобна этому тусклому огоньку, этой свечке – сгорит, и нет её. Многое пришлось вынести, многое претерпеть юной Анаит, и хотелось ей верить, что наступят иные, лучшие времена. Нельзя человеку жить без веры.
Смахнув с длинных ресниц слезу, девушка слабо улыбнулась.
8
С длинной секирой в руках, облачённый в лёгкую дощатую бронь, в крылатом шеломе на голове, застыл Любар у высоких дверей одного из императорских покоев. Мимо проходили надменные вельможи в долгих одеяниях, знатные матроны спешили на приём к императрице, служители дворца сновали взад-вперёд с золочёными подносами, на которых возлежали изысканные кушанья.
Начальник этерии, куропалат Гаральд Гардрад каждое утро, гремя доспехами, проверял посты и скупо отчитывал, если замечал какой-нибудь непорядок. Любару нравился этот казавшийся прямодушным суровый воин. Говорили, что он наследник престола далёкой страны нурманов, был изгнан, искал пристанище в Киеве, при дворе князя Ярослава, посватался к его средней дочери Елизавете, но получил отказ и с горя отправился на поиски подвигов и богатства. Один раз Любар слышал в таверне, как, играя на гуслях, воспевал Гаральд красу некоей северной девы.
Со временем служба, хотя и не особенно обременительная, наскучила молодому русу. Он чувствовал, что становится словно бы частью этого огромного дворца, навроде какой колонны, скульптуры или красивого кувшина. Важные патриции не обращали на него внимания, беседуя между собой на самые разные темы. Иногда
– Красивый юноша, – доносился порой до ушей Любара шепоток юных патрицианок. Он ловил их исполненные неги томные взоры, ощущал исходящий от их тел и пышных одежд аромат терпких аравитских благовоний и вдруг начинал понимать: этот мир и эти женщины – не для него, они – чужие, и жизнь здесь, в этом городе и в этом дворце, чужая, он никогда не сможет, да и не захочет стать ромеем. И думалось с тоской: прав был Иванко. Зря не послушались они, юные горячие головы, мудрого совета искушённого не только в битвах воеводы.
Однажды Любар обратил внимание на молодую женщину – невысокую черноглазую смуглянку с короткой верхней губой, из-под которой посверкивали маленькие белые зубки. Уж очень выразительны были её обворожительные лукавые улыбки. Едва женщина скрылась в долгом сводчатом переходе, Любар не выдержал и спросил стоящего вместе с ним у дверей пожилого нурмана Болли Боллисона:
– Кто сия молодица?
Болли, служивший в Константинополе уже более десятка лет, знал все местные сплетни и слухи.
– Это Спес. Вдова одного богатого патриция. Известная обольстительница. Хитрая, как лиса. Смотри, рус, не попади к ней в капкан. В другой раз я расскажу тебе про неё одну забавную историю. Но тише. Слышишь, сюда идут.
В самом деле, вдали послышались раздражённые женские голоса, зашуршала тяжёлая парча. На пороге палаты у дверей показались две немолодые женщины, в одной из которых Любар узнал императрицу Зою. Головы и плечи обеих женщин покрывали короткие мафории, на пальцах блестели золотые кольца, на ногах красовались пурпурные сапожки. Говорила, громким недовольным голосом, вторая женщина, с длинным, неприятным, густо усеянным морщинами лицом и тяжёлым массивным подбородком. Худая, высокая, черноглазая, она совсем не походила на цветущую Зою, хотя Любар догадался, что это младшая сестра императрицы – Феодора. В Ромее только лицам царской крови разрешалось носить пурпурную обувь.
– Георгий Маниак – храбрый отважный рыцарь, он давно заслужил, чтобы его назначили на должность доместика! Он отвоевал у сарацин Сицилию, показал доблесть и умение в боях на Крите! Зоя, поговори с Иоанном! В конце концов, есть справедливость или нет её у нас во дворце?! Помни: наш дядя Василий и наш отец, базилевс Константин, ценили преданных и храбрых людей!
Феодора стрекотала без умолку, как сорока. Императрица молчала, надменно, с заметным пренебрежением вздёргивая голову.
Любара и Болли порфирородные не замечали – может, думали, что они не разумеют по-гречески, а может, просто привыкли считать этериотов чем-то вроде бессловесного скота – собаки или кошки.
– Я не желаю выслушивать твою глупость! – холодно отмолвила наконец Зоя, прервав излияния сестры.
Круто повернувшись, она быстрым шагом прошла мимо Любара, с шумом захлопнув за собой тяжёлую дверь.
– Ты пожалеешь об этом! – прошипела сквозь зубы Феодора.
Лицо её исказила злоба. Хрипя и изрыгая ругательства, она проскользнула обратно в долгий переход. На стене от колебания воздуха колыхнулись свечи.
– Ну и ведьма ж, – пробормотал Любар.
– Молчи, неосторожный! – цыкнул на него Болли. – Помни: во дворце любое случайно брошенное слово может причинить великий вред! Стой себе и не суй нос в их дела!
Любар вздохнул и потряс головой. С новой силой вспыхнуло в душе его желание воротиться домой, на Русь. Что, в самом деле, забыл он здесь, в Константинополе? Польстился на сто литр злата в год! Конечно, деньги немалые, но разве в Киеве в княжеской дружине он имел бы намного меньше? Зато служил бы, зная, для чего и зачем. А тут? Не суйся, молчи, стой столбом у опостылевшей двери! Да плевать на литры! Каждый день глядеть на эти постные рожи – нет уж, насмотрелся, хватит!
Невесть на что решился бы Любар, но вдруг появился перед ним, словно из стены выплыл, толстый евнух Иоанн. Подошёл тихо, крадучись, опасливо озираясь по сторонам, и спросил шёпотом: