Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева
Шрифт:
Как ни примечательны такого рода представления сами по себе, еще более интересно то обстоятельство, что эсхатологические настроения и ожидания, столь характерные для кануна и начала Первой мировой войны, позволили Бонч-Бруевичу, исследователю-марксисту, увидеть как бы проекцию своей собственной идеологии на фоне русского сектантства, с его хилиастическими ожиданиями.
В течение всего девятнадцатого века старообрядчество и сектантство продолжали распространяться. В 1890-х годах из всего населения России одна шестая считалась старообрядцами{350}. Согласно данным, которые приводит П. Н. Милюков, в 1907 году в России насчитывалось 25 000000 сектантов и старообрядцев (из них старообрядцы якобы составляли около десяти миллионов). Однако реальная роль, которую они играли в тогдашнем российском обществе, была намного более значительной, чем процент, составляемый ими к общему составу населения. Уже один тот факт, что невозможно установить их точное число, указывает на важность старообрядческого фактора для той эпохи. Ибо, как когда-то отметил Леруа-Белье, «староверие» нередко проявлялось как тенденция, т. е. как своего рода склонность. В еще большей степени, чем количество открытых приверженцев, ее силу составляли безмолвные массы народа, внутренне к ней тяготевшие.
Глава 8
«Старая вера» и новая — русское революционное движение
«Если мы хотим следовать за движением национальной мысли, нам следует искать ее прежде всего среди старообрядцев и, позднее, среди сект, сложившихся в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Ибо верность государственной церкви, с ее „оградой духовной“, сохранила лишь пассивная и равнодушная часть населения… Благодаря преследованию сектантства при Николае Первом, увеличилась пропасть между правительственным и народным мировоззрением — и, быть может, в еще большей степени, чем та пропасть, которая разделяла правительство и интеллигенцию»{354}. (Так писал либеральный историк А. Корнилов на исходе царствования императора Николая II.) Император Николай I сознавал себя борцом за торжество монархического принципа и был непримиримым противником народного суверенитета.
Правительство видело в старообрядцах особую угрозу. Постоянная озабоченность, которую ревнители старой веры вызывали у царской администрации, подогревалась и некоторыми иностранцами-путешественниками, чьи наблюдения содержали, правда, и некоторую долю преувеличения. Так, например, Липранди, чиновник по особым поручениям тайной канцелярии, ссылался на немецкую книгу, вышедшую анонимно в 1851 году (Russland und Gegenwart. Leipzig, 1851. 2 B"ande), в которой (в духе Гакстхаузена) утверждалось, что старообрядцы — это своего рода вулкан, тлеющий в российском обществе, постоянно угрожающий подорвать его внутреннее единство{355}. Другой правительственный чиновник. Мельников-Печерский, составил, в связи с Крымской войной, докладную записку, в которой предупреждал: если Австрия, вступив в войну с Россией, пожелает использовать руководство старообрядцев(-поповцев), находящееся на ее территории (в Буковине), то это будет намного опаснее для России, нежели австрийская артиллерия: против российского правительства поднимутся пять миллионов человек, среди которых, в частности, окажутся владельцы значительной части капиталов{356}. Такие опасения, связанные с революционными потенциями старообрядчества, становились стимулом к внимательному изучению русского сектантства (в ходе одного из таких исследований и была обнаружена секта странников — более чем через семь десятилетий после ее основания{357}.
Во время царствования Николая Первого министр просвещения Уваров заявил, что угроза самодержавию исходит как от «мистиков-сектантов», так и от безбожных революционеров-западников{358}. Шеф жандармов, граф А. X. Бенкендорф, доносил императору, что убежища сектантов («скиты раскольнические») могут быть рассматриваемы как якобинские клубы{359}. А. Липранди, в чьи обязанности длительное время входила борьба с сектами, в своей памятной записке указал на страшную опасность, исходившую, по его мнению, от староверов: учение беспоповцев он сравнивал с импортированными с Запада «социализмом и коммунизмом» — и пришел к выводу, что эти-то раскольники не менее опасны{360}. Еще в 1866 году в статье, вышедшей из под пера одного православного священника, движение странников-беспоповцев именовалось опасной силой социальной революции. Автор статьи утверждал, что цель беспоповцев — не бегство из мира, а установление коммунистического общественного устройства{361}. На сходство между революционным нигилизмом и старообрядчеством указывал и Достоевский.
В знаменитом «нигилистическом» романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» наивный хозяин дома принимает идеальных супругов-нигилистов за сектантов. В романе И. С. Тургенева «Новь» «нигилист» восторгается старообрядцами и стремится брать с них пример веры: «Хоть в раскольники бы пошел — право; мудрость их не велика… да где веры-то взять, веры…»{362}. Историк литературы С. А. Венгеров усматривал в мученичестве раскольников образец для народничества{363}. Более умеренный по своим политическим взглядам И. Юзов также сопоставлял революционную интеллигенцию со старообрядческим движением, считая их общей чертой враждебное отношение к государству{364}. Одно поколение сменяет другое — и Д. С. Мережковский приходит к выводу, что «старая вера» протопопа Аввакума и анархизм Бакунина имеют между собой много общего. В беспоповцах, в особенности же в нетовцах, он видел прообраз нигилистов; в 1911 году Мережковский сравнил федосеевцев с марксистами{365}. Даже православный богослов Е. Богданов в 1927 году писал о близости староверия и народничества{366}. Правда, ультраконсервативный историк церкви Л. Гиляров-Платонов отметил, что за общей антигосударственной позицией у нигилистов и беспоповцев скрываются совершенно различные мотивы: для первых характерна вера в прогресс, тогда как для вторых — эсхатологические настроения{367}. Однако Бердяев ясно показал и эсхатологическую, в конечном итоге, природу русского «прогрессивного» революционного «рационализма», и внутреннюю связь между апокалиптикой старообрядцев и апокалиптикой революционного нигилизма{368}. Примечательно, что не только Н. А. Бердяев, но и православный богослов В. В. Зеньковский указывал на духовное родство, объединявшее революционную интеллигенцию с религиозным сектантством, и на взаимное притяжение, существовавшее между ними. Зеньковский подчеркивал сходство духовного облика (а не внешних формальных аспектов), присущего общественнополитической мысли России в девятнадцатом и двадцатом веках, с одной стороны, и религиозным идеологиям шестнадцатого и семнадцатого столетий, с другой{369}.
Больше того, Бердяев считал, что старообрядческое представление, согласно которому у власти находится Антихрист, подготовило почву для русского революционного анархизма девятнадцатого века{370}. (Известно, что мысль о царе-Антихристе не была чужда и петрашевцам; в этой связи можно вспомнить, например, об идеях Момбелли{371}.) По мнению Бердяева, в девятнадцатом веке староверие было как бы «абсорбировано» интеллигенцией, последняя переняла у раскольников духовную структуру, сформировавшуюся двумя столетиями раньше; раскольники же гораздо меньше взяли от интеллигенции. П. Н. Милюков, либерал, чьи взгляды можно охарактеризовать как позитивистские, считал общность обоих мировоззрений фундаментальной, а бросающиеся в глаза совпадения, относящиеся к социально-политическим выводам из них, — вторичными{372}. Сходным образом, Карл Нетцель писал о «радикализме, присущем русскому сектантству, которое… основываясь исключительно на религиозно-нравственных принципах, отвергло не только государство, но даже общество». Нетцель считал, что «ни Кропоткин, ни Бакунин, ни Толстой, никто из учителей русской революции, никогда не достигал такого радикализма по отношению к обществу и государству»{373}. По мнению Нетцеля, история русского сектантства не только представляет собой ключ ко всей теории и практике русской революции, но, более того, сектантством, утратившим свое христианское содержание и сменившим его на позитивизм, а затем на марксизм, полностью исчерпывается содержание русской социалистической идеологии, со всем присущим последней максимализмом{374}.
Известная революционерка Вера Фигнер, принадлежавшая к «террористической» организации «Народная воля», описывает в своих воспоминаниях, что во время ее многолетнего заключения в Шлиссельбургской крепости образы Аввакума и боярыни Морозовой, первых мучеников за «старую веру», всегда были у нее перед глазами: «Морозова, непоколебимо твердая и вместе такая трогательная в своей смерти от голода, говорит о борьбе за убеждения, о гонении и гибели стойких, верных себе»{375}.
Максим Горький, объявленный в СССР «пролетарским писателем», в автобиографической повести «В людях» рассказывает о том глубоком впечатлении, которое произвел на него в молодости странник, принадлежавший к секте бегунов: «Вот в чем спасение: оставь отца, мать, оставь все..!» В «Лете» Горький развивал и в некотором отношении даже радикализировал идеи бегунов об Антихристе: «Миром правит сатана… Бог же низринут с небес… и распят. И не черти… были изгнаны с небес, а люди из рая дьяволами, вкупе с господом, он же, земли коснувшись, умре!»{376} В декабре 1917 года, сразу после большевистского переворота, Иванов-Разумник, проповедовавший «скифство» и симпатизировавший партии левых эсеров, в то время заключившей союз с большевиками, отвечал на обвинения противников советского строя, апеллируя к наследию старообрядчества. «…Тысячи пастырей прославляли… царскую власть, — напоминал он. — Где среди них люди твердо решившие не изменить правде своей?., я не слышу… гари срубной костров. Да… не было (их) мученичества за правду свою… А где же были в церковном православии вольные бесстрашные костры за последние двести лет? Были они вне церкви… не во имя церкви, а с проклятием церкви, не во имя царя, а против царя. Сжигали себя… ибо не принимали они власти „Зверя“… петровского самодержавия… Церковь гонительница… двести лет… была в союзе с „Зверем“. Сколько было мучеников вне церкви в борьбе за народ против „Зверя“! Мученичество же — всегда побеждает…»{377}.
В этой связи Иванов-Разумник утверждал, что старообрядцы, будучи настоящими, прирожденными эсхатологами, были бы на стороне Советов (в отличие от Бердяева и Мережковского — «салонных эсхатологов», симпатизировавших свергнутому временному правительству).
Идея союза между радикальной интеллигенцией и старообрядцами восходит, вероятно, к Дурнову (члену кружка петрашевцев, который перестал существовать в 1848 году), возможно, к декабристам, и вне всякого сомнения — к Герцену и всему лондонскому кружку эмигрантов. Герцен еще в 1851 году считал возможным то, что из раскольничьих скитов выйдет народное движение «национального и коммунистического характера», которое пойдет навстречу западническому революционному движению. Эта идея представляет собой органическую часть осуществленного Герценом синтеза, включившего славянофильство, с одной стороны, и революционное западничество, с другой.
Он напоминал в «Колоколе» «о… раскольниках… в клевету гонимых»: «Нет, ваша… церковь не выше их образованием… только ниже их жизнью. Их убогие… иноки делили все страдания народа, но не делили награбленной добычи. Не они помазывали миром петербургских царей, не они проповедовали покорность помещикам, не они кропили войска, благословляя на неправые победы; они не стояли в подлом унижении в передней бироновских немцев, они не совокупляли насильственным браком крепостных, они не загоняли в свою молельню розгой капитан-исправника, их пеших иерархов не награждали цари кавалериями!» Друг Герцена Михаил Бакунин видел в Расколе продолжение прерванной Петром I истории народной России: «…Отдав царю свою службу…, свою кровь…, народ унес свою душу, свою социальную веру в раскол»{378}. Сотрудник Герцена В. Кельсиев начал в 1860 году публиковать собрание русских правительственных документов о старообрядцах, что должно было способствовать объединению усилий во имя революции. В предисловии Кельсиев писал, что в одном лишь существовании старообрядчества заключена великая гарантия будущего развития России{379}.