Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814
Шрифт:
В Петербурге идея союза с Наполеоном всегда имела больше потенциальных противников, чем сторонников. Тем не менее существовали силы, готовые ее поддержать. Любой разумный государственный деятель, беспокоящийся о внутренних делах империи, знал, что внутри России существовало множество проблем, а возможности для их решения были ограничены. С этой точки зрения требующая больших затрат внешняя политика и войны имели катастрофические последствия. В 1808–1812 гг. ключевой фигурой во внутренней политике России являлся M.M. Сперанский, которого Толстой, во многом писавший роман с позиций провинциального аристократа, в своем романе «Война и мир» несправедливо выставил в карикатурном виде. Сперанский не был типичным представителем высших эшелонов российской бюрократии. Сын бедного провинциального священника, он за свои выдающиеся способности был отправлен на обучение в Петербург, в главную духовную академию России. После ее окончания он мог бы стать епископом или обер-прокурором Синода. Однако судьба его круто изменилась благодаря брату А.Б. Куракина, который сделал Сперанского своим личным секретарем, а затем ввел в число государственной бюрократии, чтобы ему было легче справляться с должностными обязанностями.
Необычайный ум Сперанского, его способности к составлению законопроектов и докладных записок, а также поразительная работоспособность вызвали восхищение сначала ряда высших государственных чиновников, а затем и самого Александра I. Хотя нет причин сомневаться в
Любая фигура, пользовавшаяся столь большим расположением императора, вызвала бы сильную зависть и многочисленные нападки в петербургском обществе. Тот факт, что Сперанский был парвеню и не имел достаточного количества времени и способностей для обзаведения полезными связями, делало его еще более уязвимым. Ходили слухи о планах Сперанского относительно освобождения крестьян. Некоторые из его преобразований, нацеленных на повышение эффективности управленческого аппарата, ущемляли интересы представителей знати. Значительная часть аристократии смотрела на Сперанского как на «якобинца» и полагала, что он восхищается Наполеоном Бонапартом, этим наследником революции. Подобные взгляды были малоосновательны. Сперанский действительно восхищался некоторыми административными и судебными преобразованиями Наполеона, но его проекты представительских институтов были ближе к английской модели, чем к бюрократическому деспотизму Наполеона. Более того, хотя Сперанскому очень хотелось бы иметь возможность заняться проведением внутренней реформы в отсутствие внешнеполитических осложнений, он не питал иллюзий относительно того, что Наполеон позволит России спокойно сделать это [107] .
107
Главным трудом о Сперанском, написанном на английском языке, по-прежнему остается классическая монография М. Раеффа, см.: Raeff M. Statesman of Imperial Russia. The Hague, 1969. Однако англоязычному читателю помимо нее следует ознакомиться по меньшей мере с работой Дж. Гудинга: Gooding J. The Liberalism of Michael Speransky // Slavonic and East European Review. 1986. № 64/3. P. 401–424.
В какой-то мере более реальным «бонапартистом» являлся морской министр адмирал П.В. Чичагов. Он был гораздо более типичной фигурой в российском правительстве времен Александра I. Хотя Чичагов происходил из обычной дворянской семьи, он получил хорошее образование и к тому же был сыном выдающегося адмирала. Французский посол полагал, что Чичагов является одним из наиболее приверженных сторонников франко-русского союза, причем аналогичного мнения придерживались многие русские. В сентябре 1807 г., например, адмирал написал Александру письмо, в котором осуждал тиранию Великобритании на море и превозносил гений Наполеона. Будучи только сорока лет от роду, что являлось относительно молодым возрастом для министра, адмирал был способным и энергичным человеком и обладал живым умом. Находились и те, кто поговаривал, что слова его впечатляют больше, чем дела, но и Коленкур, и Жозеф де Местр рассматривали Чичагова как одного из самых умных и интересных людей Петербурга. К числу недостатков адмирала может быть отнесена склонность идти на поводу у собственного остроумия и заходить в разговоре слишком далеко. Как и большинство российских дворян, он мог очень быстро оскорбиться, если считал, что его честь была публично задета. Это делало его плохим подчиненным и властным командиром. Еще хуже было то, что Чичагов в целом презрительно относился к отсталости России и имел склонность неодобрительно отзываться о собственной стране при сравнении ее с другими государствами, прежде всего с наполеоновской Францией. Когда во время своего длительного пребывания в Париже он стал делать это в чересчур неделикатной форме, российским дипломатам это очень не понравилось. Они пристально следили за тем, чтобы он не выболтал секреты России. Как ни странно, Александр разделял многие взгляды Чичагова, восхищался им и прощал ему его выходки. Но к 1812 г. многие в Петербурге давно имели на него зуб и только выжидали момент, чтобы нанести ему удар в спину [108] .
108
О взглядах де Местра см.: Де Местр Ж. Петербургские письма. № 72. С. 98–101. О Коленкуре см.: Дипломатические сношения России и Франции… Т. 1. С. 48–51; Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode, 1760–1850. Paris, n. d. Vol. 3. P. 251–252. См. также: Woods J. The Commissioner's Daughter: The Story of Elizabeth Proby and Admiral Chichagov. Witney, 2000.
Однако если бы Наполеон стремился сохранить союз с Россией, ему следовало в первую очередь направить силы на обработку группы лиц в Петербурге, которую Коленкур называл «староруссами» и которую справедливо было бы назвать русскими изоляционистами. Будучи почти во всех случаях русскими по крови и часто принадлежа к старшему поколению, эти люди не понимали, почему Россия должна вмешиваться в европейские дела из-за (как они любили нашептывать) безрассудной страсти Александра к королеве Пруссии Луизе или из-за его же фантазий на тему всеобщего мира и братства. В ряде случаев желание избежать дипломатического и военного участия России в европейских событиях сочеталось с неприязнью к французским манерам и системе ценностей, которые вторгались в российское общество и «разрушали» его традиции. Многие из числа знатных изоляционистов, однако, были высококультурными людьми, столь же легко изъяснявшимися на французском языке, что и на русском. Часто у изоляционизма была собственная агрессивная стратегия. Его сторонники рассматривали экспансию в южном направлении против Османской империи в качестве истинно национального интереса и задачи России, оглядываясь на победоносные войны Екатерины II как на модель будущей основной стратегической линии России. Изоляционисты также напоминали, что великие полководцы, стоявшие во главе южной экспансии времен Екатерины: генерал-фельдмаршал П.А. Румянцев, Г.А. Потемкин и А.В. Суворов — были по крови русскими, в отличие от столь многих военачальников, командовавших армией Александра I в эпоху наполеоновских войн.
Можно провести параллель между риторикой русских изоляционистов и теми дебатами, которые развернулись в XVIII в. в Великобритании относительно ее главной стратегической линии. Многие английские политики требовали проведения истинно «национальной» политики
109
Русский архив. 1876. Кн. 2. С. 157–159. С позицией Великобритании можно ознакомиться в книге Б. Симмса: Simms В. Three Victories and a Defeat: The Rise and Fall of the First British Empire, 1714–1783. London, 2007.
Дебаты в России и Великобритании по поводу выбора стратегии являлись отражением одной и той же геополитической реальности. Англия и Россия представляли собой две великие державы на периферии Европы. Как той, так и другой было выгоднее распространять свое влияние за пределы Европы, где любые приобретения давались легче, и куда их европейские соперники находили практически невозможным вмешаться. В центральных районах Европы было куда как сложнее добиться новых приобретений и удержать их. Хотя и Великобритания, и Россия могли извлечь выгоду из своего периферийного положения, к 1800 г., однако, основные преимущества были на стороне Великобритании. Если говорить о безопасности внутренних районов каждой из империй, водные пространства представлялись лучшей защитой, чем равнинные территории Польши и Белоруссии. В какой-то мере Польша являлась для России тем же, что и Ирландия для англичан: уязвимый участок пограничной территории, населенный враждебным народом, являвшимся таковым в силу своей религиозной принадлежности и исторического прошлого. Однако англичане, конфисковав имущество практически всей национальной элиты, были уверены в том, что для ирландцев путь в Великобританию заказан до тех пор, пока в страну не вторгнется многочисленная французская армия. Мощь королевского флота практически наверняка исключала подобный сценарий. Ни один российский государственный деятель не мог питать подобную уверенность в отношении Польши [110] .
110
Об Ирландии см.: Connolly S.J. Religion, Law and Power: The Making of Protestant Ireland 1660–1760. Oxford, 1992. P. 249–250.
Англичане также находились в гораздо более выгодном положении в том, что касалось новых приобретений на периферии. Когда в результате экспансии России в южном направлении в зоне ее досягаемости оказался Константинополь, а российский флот был даже отправлен в восточную часть Средиземного моря, русские вплотную подошли к территориям, в которых были кровно заинтересованы другие великие державы, и куда последние могли с успехом вторгнуться, чтобы перекрыть путь русским. Более того, хотя продвижение на юг принесло России имевшие важное значение территориальные приобретения в «Украине» и на побережье Черного моря, эти достижения не шли ни в какое сравнение с гигантским ростом британского могущества в 1793–1815 гг. В силу того, что французский, испанский и голландский флот был в большей или меньшей степени уничтожен, англичанам удалось прибрать к рукам большую часть южноамериканской торговли, расправиться со своими главными противниками в Индии, начать использование индийского экспорта для проникновения на китайский рынок и усилить свое присутствие на военных базах, простиравшихся по всему земному шару и позволявших гораздо лучше контролировать международную торговлю. Основные геополитические реалии наполеоновского времени указывали на грядущее мировое господство Великобритании, особенно после того, как геополитическое положение последней усилилось с появлением признаков английской промышленной революции. Все это должно было вызывать беспокойство в России. С другой стороны, первостепенный геополитический постулат того времени заключался в том, что безопасность как России, так и Великобритании окажется под угрозой при условии господства в континентальной Европе какой-либо третьей державы [111] .
111
О международном положении см.: Bayly С. The Birth of the Modern World 1780–1914. Oxford, 2004. P. 27–120; Darwin J. After Tamerlane: The Global History of Empire. London, 2007. P. 158–217.
Самым выдающимся представителем фракции «староруссов» в 1807–1812 гг. являлся граф Н.П. Румянцев, в указанный период занимавший пост министра иностранных дел. До эпохи Петра Великого род Румянцевых представлял собой служилых людей средней руки, по своему статусу стоявших гораздо ниже князей Волконских, Лобановых и Голицыных, но дед Николая, А.И. Румянцев, с раннего детства Петра I и на протяжении всего его правления был близким соратником царя. К моменту своей смерти он стал полным генералом, графом и состоятельным человеком. Петр I позаботился о том, чтобы А.И. Румянцев женился на представительнице старомосковской знати. В результате у его внука Николая были прекрасные связи: например, он приходился кузеном А.Б. Куракину.
Однако действительно важную роль в жизни Николая сыграл тот факт, что он был сыном генерал-фельдмаршала графа П.А. Румянцева, великого героя екатерининской эпохи. Как министр иностранных дел однажды сказал Коленкуру, «только надежда на то, что он сумеет принести большую пользу своей стране, может вдохновлять сына фельдмаршала Румянцева» на то, чтобы оставаться на государственной службе. Постоянно помня о своих корнях, Н.П. Румянцев являлся истовым патриотом России, убежденным в том, что его страна во всем должна быть первой. Одним из проявлений его патриотизма был неимоверный интерес к старым русским летописям и другим памятникам материальной культуры. Он не только выделял средства на собирание, издание и публичную демонстрацию этих ценностей, но также с энтузиазмом принимал личное участие в поездках по территории России в поисках этих ценностей. Многие величайшие коллекции старорусской и славянской письменности, хранящиеся в современных российских библиотеках и музеях, своим происхождением обязаны этому выдающемуся человеку, который в конце жизни завещал свои сокровища государству [112] .
112
Дипломатические сношения России и Франции… Т. 5. С. 235–243.