Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814
Шрифт:
Тем не менее разработанный Александром I план кампании 1812 г., по крайней мере на первый взгляд, строился вокруг укрепленного лагеря в Дриссе. В самом начале войны российская армия должна была совершить стратегическое отступление к Дриссе и затем попытаться удержать французов на линии, проходившей по течению реки Двины. Возможно, Александр искренне верил в план Фуля. Он всегда имел склонность ставить мнение солдат чужих армий выше мнения собственных генералов, в чьи способности он обычно слабо верил. Кроме того, «научные» прогнозы К.Л. Фуля относительно точного момента, к которому ресурсы Наполеона должны были подойти к концу, могли вызвать симпатии Александра, питавшего любовь к чистым и абстрактным идеям. Несомненно, император полагал, что план Фуля основан на тех же представлениях, что и предложения, внесенные ранее Барклаем. Он также помнил, что в 1806–1807 гг. Л.Л. Беннигсен в течение шести месяцев держал загнанным в угол противника, вдвое превосходившего по численности его армию. Тем не менее все же остается место для некоторого цинизма. Александр не хотел, чтобы Наполеон добрался до внутренних районов России, хотя и опасался, что это могло произойти. Любое открытое признание того факта, что Наполеон уже в начале своей кампании мог достичь Великороссии, не говоря уже об обсуждении планов, основанных на данном предположении, подорвало бы доверие к императору. Если же ставилась задача остановить Наполеона недалеко от границы Великороссии, то план Фуля казался единственным имевшимся на тот момент вариантом. В случае его провала Александр знал, что Фуль идеально подходит на роль козла отпущения. Не имевший протекции иностранец, он вызывал презрение у русских генералов, которые видели в нем средоточие всех качеств немецкого
208
Две ключевых работы, о плане К.Л. Фуля в частности, и о планах России в целом см.: Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. С. 85-108; Пугачев В.В. К вопросу о первоначальном плане войны 1812 года // К стопятидесятилетию Отечественной войны. Сб. статей. М., 1962. С. 31–46. Я многим обязан обеим работам.
Хотя Александр I, возможно, сохранял веру в план Фуля даже в июне 1812 г., с трудом верится, что опытный М.Б. Барклай мог позволить подобному плану существенно повлиять на свои представления о том, как следует вести войну, учитывая совет, полученный военным министром от главного армейского инженера. Однако с точки зрения Барклая, лагерь в Дриссе не приносил вреда. Он практически не потребовал ресурсов военного ведомства, поскольку был построен с привлечением местных работников. Он также представлял собой ценный перевалочный пункт при отступлении армии и являлся практически уникальным местом, где запасы оружия и провизии для отступавшей армии могли храниться в относительной безопасности. В любом случае окончательный выбор стратегии России оставался не за М.Б. Барклаем, а за императором. Однако, как представляется, лучшим ключом к образу мыслей Барклая непосредственно накануне войны является записка П.А. Чуйкевича, составленная в апреле 1812 г. В ней ничего не говорилось об укрепленных лагерях в целом или о Дрисском лагере в частности.
Анализ П.А. Чуйкевича был близок к идеям, высказанным ранее А.И. Чернышевым. Он утверждал, что вся военная система Наполеона зависит от крупных сражений и быстрых побед. Для русских условием победы было «предпринимать и делать совершенно противное тому, чего неприятель желает». Им следовало отступать, внезапно нападать на коммуникации противника значительно превосходившими силами легкой кавалерии и изматывать силы Наполеона: «Нам должно избегать генеральных сражений до базиса наших продовольствии». В ходе предыдущих войн Наполеон, когда расстраивались его планы, допускал серьезные ошибки, но его враги ими не пользовались. Россия не должна упустить свой шанс. Ее кавалерия могла представлять смертельную опасность, преследуя поверженного врага. Решимость не начинать переговоры и продолжать военные действия до победного конца была жизненно необходима, но столь же необходима была осторожность; Фабий, — римский генерал, чей отказ от сражения сильно разочаровал Ганнибала, — должен был служить для них примером. Ту же цель должно было преследовать стратегическое отступление Веллингтона на Пиренейском полуострове. «Сколь ни сходствен с духом Российского народа предполагаемый образ войны, основанный на осторожности: но вспомнить надобно, что мы не имеем позади себя других готовых ополчений, а совершенное разбитие 1-й и 2-й Западных армий может навлечь пагубные для всего Отечества последствия. Потеря нескольких областей не должна нас устрашать, ибо целостность Государства состоит в целости его армий». Чуйкевич также предлагал ряд способов, с помощью которых можно было подтолкнуть европейские страны начать действия в тылу Наполеона. Хотя эти способы были далеки от реальности, они служат полезным напоминанием о том, что для Чуйкевича, Барклая и Александра кампания 1812 г. в России была всего лишь первым этапом более продолжительной войны, нацеленной на то, чтобы покончить с господством Наполеона в Европе [209] .
209
Безотосный В.М. Аналитический проект военных действий в 1812 г. П.А. Чуйкевича // Российский архив. Т. 7. М., 1996. С. 41–57.
В записке П.А. Чуйкевича не рассматривались детали. Ничего не говорилось о том, где именно могло быть остановлено наступление Наполеона. В отличие от К.Л. Фуля, П.А. Чуйкевич был настоящим солдатом и понимал, что на войне отнюдь не все идет по заранее намеченному плану. Однако никто из читавших его записку не мог быть уверен в том, что наступление Наполеона будет остановлено в западных губерниях. Велика была опасность что война дойдет до централь ных районов России. На самом деле М.Б. Барклай и Александр I всегда осознавали возможность такого сценария. Любой человек, стоявший у кормила власти в России, знал, что Карл XII продвинулся вглубь империи и был разгромлен Петром Великим. Параллель была достаточно очевидной. Совсем незадолго до вторжения Наполеона граф Ф.В. Ростопчин писал Александру I: «Если бы несчастные обстоятельства вынудили нас решиться на отступление перед победоносным врагом, и в этом случае император России всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске». В 1807 г. сам Барклай, оправляясь от полученных ранений, по-видимому, обстоятельно говорил о том, что нужно было разгромить Наполеона, заманив его вглубь России и устроив ему новую Полтаву. До 1812 г. Александр I и его сестра Екатерина в частных беседах обсуждали возможность захвата Наполеоном в случае войны как Москвы, так и Петербурга. В начале 1812 г. император сделал негласные распоряжения в случае необходимости вывезти свою любовницу и ребенка на Волгу [210] .
210
Josselson M. and D. Op. cit. P. 41–42; Переписка императора Александра I… С. 86–93; Comte de Rochechouart. Souvenirs de la R'evolution, l'Empire et la Restauration. Paris, 1889. P. 167–168. Письмо Ф.В. Ростопчина цитируется по кн.: Тартаковский А.Г. Неразгаданный Барклай. М., 1996. С. 73.
Все это было далеко от конкретных планов по заманиванию Наполеона вглубь страны и по подготовке к его разгрому на территории России. На самом деле подобных планов не существовало, а приготовления не велись. Это было разумно. Брат М.Б. Барклая был полковником в Главном штабе, в 1811 г. он писал, что бессмысленно составлять планы военных действий, простиравшиеся дальше начального этапа любой войны — столь изменчивы были обстоятельства любой кампании. Это было тем более вероятно в 1812 г., что Россия, применяя оборонительную стратегию, отдавала инициативу в руки Наполеона. Если бы Наполеон переправился через Двину, он мог направиться к Москве. С другой стороны, он мог двинуться в сторону Петербурга или даже направить основной удар южнее, в направлении Украины, за что ратовали польские советники. Более вероятно, что он мог завершить кампанию завоеванием Белоруссии и сосредоточить свои усилия на восстановлении польского королевства и создание базы снабжения для ведения новой кампании в 1813 г., целью которой стали бы центральные районы России. Еще до начала войны Наполеон сообщал Клеменсу Меттерниху, министру иностранных дел Австрии, что именно это он и намеревался сделать, и по крайней мере один старший офицер российского Главного штаба полагал, что, если бы Наполеон остановился на этом варианте, это имело бы для России пагубные последствия [211] .
211
Schubert F. Op. cit. P. 212–213: «Россия была бы потеряна безвозвратно». Metternich: The Autobiography 1773–1815. London, 2004. P. 153. Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 7. С. 218.
Для власть предержащих в России предметом крупных забот и опасений было то, как их подданные отреагируют на французское вторжение. Прежде всего это касалось поляков, не в последнюю очередь потому, что именно они преобладали в регионе, который, согласно стратегии России, планировалось отдать захватчикам. До начала войны между русскими генералами и государственными деятелями развернулась оживленная полемика о том, как поляки отзовутся на вторжение французов. По общему ощущению, многие крупные землевладельцы должны были отдать предпочтение власти российского императора,
212
Невозможно процитировать всю переписку: см., например, типичное письмо генерал-лейтенанта К.Ф. Багговута М.Б. Барклаю от 9 февр. 1812 г. (ст. ст.): Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 9. СПб., 1908. С. 128.
Что касается российских подданных, то самым важным «электоратом» среди них была сама армия. Для любой армии поддержание дисциплины и морали в ходе длительного отступления является чрезвычайно трудной задачей. Прусская армия распалась после Йены — Ауэрштадта, и французская едва ли была лучше во время отступления от Москвы в 1812 г. и от Лейпцига в 1813 г. Дисциплине английской армии настал конец в ходе отступления к Корунне в 1808 г.; снова это случилось во время возвращения из Бургоса в Португалию в 1812 г. Как отмечал один историк Пиренейской войны, «отступления не были сильной стороной английской армии». Хотя российская армия славилась своей дисциплиной, отступление через территорию не только всей Белоруссии и Литвы, но и вглубь России неизбежно становилось испытанием для морального духа и порядка в полках. Совсем незадолго до начала войны князь П.И. Багратион, подчеркивая влияние отступления на моральное состояние своих войск, преследовал собственные корыстные цели, поскольку сама идея отступления перед лицом противника была для него проклятием. Тем не менее его опасения были отнюдь не беспочвенны [213] .
213
Большая часть этих отступлений слишком хорошо известна, чтобы давать ссылки на литературу. О том, как повлияло на дисциплину британских войск отступление от Бургоса («многие боевые подразделения потеряли присутствие духа») см.: Esdaile С. The Peninsular War. London, 2002. С. 412. Цитата взята из кн.: Corrigan G. Wellington: A Military Life, London. 2001. P. 227. О П.И. Багратионе см. его письмо Александру I от 6 июня 1812г. (ст. ст.): Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. СПб., 1910. Р. 48–50.
Для военных историков трюизмом является то, что армия может участвовать в войнах, только имея собственную «военную доктрину», разработанную в предвоенные годы. В начале XIX в. формализованная военная доктрина в ее современном понимании не существовала ни в одной стране. Для этого требовались военные училища и все прочие атрибуты современного военного образования и подготовки. Однако неофициально у российской армии в 1812 г. действительно имелась «доктрина», и она всецело была связана с наступательной стратегией и тактикой. С первых дней жизни в полку в молодых офицерах поощрялось развитие мужественности, бесстрашия, уверенности и напористости. Ожидалось, что каждый офицер верит в то, что один русский стоит пяти французов. В «игре», цель которой состояла в том, чтобы захватить трофеи (например, знамена) или заставить противника отступить с поля боя, на кону стояло мужское самолюбие. Многие русские генералы в 1812 г. придерживались подобного образа мыслей. Отступить перед противником было почти столь же сильным потрясением, что и неудачная попытка отстоять собственную честь на дуэли. Кроме того, на протяжении всего предыдущего столетия армия знала только победы. Величайшие победы над Фридрихом II и турками были одержаны в результате наступательных действий на территории противника. Величайшие русские полководцы XVIII в. А.В. Суворов и П.А. Румянцев делали ставку на скорость, решительность, неожиданность и ошеломление противника. Армия, воспитанная в духе подобных идей и традиций, неизбежно должна было возроптать, получив приказ об отступлении на сотни километров вглубь страны, в основе которого лежали соображения материально-технического обеспечения войск и подсчеты, выполненные штабными офицерами из числа «немцев» [214] .
214
См., например, замечания историка Ямбургского драгунского полка: Крестовский В.В. Указ. соч. С. 102–103. Англоязычный читатель может составить некоторое представление о «доктрине» А.В. Суворова из работы П. Лонгуорта: Longworth P. The Art of Victory. London, 1965. Очень хорошим введением к истории российской армии в XVIII в., включая эволюцию ее «доктрины» служит работа К. Даффи: Duffy С. Russia's Military Way to the West. London, 1981.
Было также трудно предугадать реакцию гражданского населения России в случае, если бы Наполеон дошел до великорусских губерний. В конце концов от армии великой державы ждали, что она будет защищать имущество своих соотечественников, а не отступать на сотни километров без боя, отдавая центр страны на откуп неприятелю. Прежде всего представителям правящего класса приходилось беспокоиться о том, как их крепостные воспримут Наполеона, особенно если бы он пообещал их освободить. В военных документах, вышедших до начала войны, этой теме уделялось очень мало внимания. В одном интересном (хотя и уникальном) документе военного министерства высказывались дурные предчувствия относительно возможных волнений в крестьянской среде и утверждалось, что опыт Пугачевского восстания показал, что дворовые люди и крестьяне, работавшие на мануфактурах, являются наименее надежными элементами [215] .
215
Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. Ч. 2. С. 87–91. В неподписанном рапорте не указана дата, но он, несомненно, относится к зиме 1811–1812 гг., см.: Там же. Т. 7. С. 175–183.
Эти опасения неизбежно усилились в июле 1812 г., когда Наполеон приблизился к границе России. H. M. Лонгинов, статс-секретарь супруги Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны, писал в июле того же года: «…хотя я убежден в том, что наш народ не примет свободу, дарованную таким чудовищем, невозможно не испытывать беспокойства». В декабре 1812 г., когда опасность уже миновала, Джон Куинси Адаме отмечал, что среди правящих кругов Петербурга чувствуется большое облегчение, вызванное тем, что «крестьяне не продемонстрировали ни малейшей склонности воспользоваться случаем обрести свободу <…> Я вижу, что именно это глубоко трогает всех русских, с которыми я обсуждал этот предмет. Именно на этот счет они питали наибольшие опасения, и поэтому они испытывают большую радость, видя, что опасность миновала». Однако не следует преувеличивать влияние подобных страхов на составление планов боевых действий накануне войны. Имя Пугачева могло вызывать дрожь в светских салонах Петербурга, но опасения относительно крестьянского восстания почти не фигурировали в переписке Александра I, М.Б. Барклая или М.И. Кутузова [216] .
216
John Quincy Adams in Russia. New York, 1970. P. 426. Письмо H. M. Лонгинова С.Р. Воронцову от 28 июля 1812 г. (ст. ст.) см.: Русский архив. 1912. Кн. 4. С. 490.