Россiя въ концлагере
Шрифт:
– - Кстати, а почему вамъ дали такой странный срокъ -- восемь лeтъ, не пять и не десять...
– - Очевидно, предполагается, что для моей перековки въ честнаго совeтскаго энтузiаста требуется ровно восемь лeтъ... Если я эти восемь лeтъ проживу...
– - Конечно, проживете. Думаю, что вы себe здeсь и карьеру сдeлаете.
– - Меня московская карьера не интересовала, а ужъ на лагерную -- вы меня, товарищъ Чекалинъ, извините -- на лагерную -- мнe ужъ совсeмъ наплевать. Проканителюсь какъ-нибудь. Въ общемъ и цeломъ дeло все равно пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ... Не лагеремъ, конечно. И ваша -- тоже.
– - А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физiономiи?
– - Многое. Напримeръ, вашу небритую щетину. Якименко {171} каждый день вызываетъ къ себe казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ. А вы уже не брились недeли двe, и вамъ не до одеколона.
– - "Быть можно дeльнымъ человeкомъ и думать о красe ногтей", -продекламировалъ Чекалинъ.
– - Я не говорю, что Якименко не дeльный. А только бываютъ моменты, когда порядочному человeку -- хотя бы и дeльному -- не до ногтей и не до бритья... Вотъ вы живете чортъ знаетъ въ какомъ сараe... У васъ даже не топлено... Якименко такъ жить не будетъ. И Стародубцевъ -- тоже... При первой же возможности, конечно... У васъ есть возможность и вызвать заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.
Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Я чувствовалъ, что моя безмeрная усталость начинаетъ переходить въ какое-то раздраженiе. Лучше уйти. Я поднялся.
– - Уходите?
– - Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть... Завтра опять эти списки.
Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.
– - Списковъ завтра не будетъ, -- сказалъ онъ твердо.
– - Я завтра устрою массовую провeрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ прiемку прекращу...
– - Онъ протянулъ мнe руку. Я пожалъ ее. Чекалинъ задержалъ рукопожатiе.
– - Во всякомъ случаe, -- сказалъ онъ какимъ-то начальственнымъ, но все же чуть-чуть взволнованнымъ тономъ, -- во всякомъ случаe, товарищъ Солоневичъ, за эти списки я долженъ васъ поблагодарить... отъ имени той самой коммунистической партiи... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны понять, что если партiя не очень жалeетъ людей, то она не жалeетъ и себя...
– - Вы бы лучше говорили отъ своего имени, тогда мнe было бы легче вамъ повeрить. Отъ имени партiи говорятъ разные люди. Какъ отъ имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.
– - Н-да...
– - протянулъ Чекалинъ раздумчиво...
Мы стояли въ дурацкой позe у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для рукопожатiя рукъ. Чекалинъ былъ, казалось, въ какой-то нерeшимости. Я еще разъ потрясъ ему руку и повернулся.
– - Знаете что, товарищъ Солоневичъ, -- сказалъ Чекалинъ.
– - Вотъ -тоже... Спать времени нeтъ... А когда урвешь часокъ, такъ все равно не спится. Торчишь вотъ тутъ...
Я оглядeлъ большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрeлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.
– - Ваша семья -- на Дальнемъ Востокe?
Чекалинъ пожалъ плечами.
– - Какая тутъ можетъ быть семья? При нашей-то работe? Значитъ -уходите? Знаете, что? На завтра этихъ списковъ у васъ больше не будетъ. Эшелоновъ я больше не приму. Точка. Къ чертовой матери. Такъ, вотъ -давайте-ка посидимъ поболтаемъ,
ОБЩЕРОССIЙСКАЯ ПЛАТФОРМА
Коньякъ меня въ данный моментъ не интересовалъ. Закуска -интересовала. Правда, голодъ сталъ какимъ-то хроническимъ фономъ жизни и особо болeзненныхъ ощущенiй не вызывалъ. Но eсть всегда хотeлось... На секунду мелькнуло смутное подозрeнiе о мотивахъ этого необычнаго приглашенiя, я посмотрeлъ въ глаза Чекалину и увидeлъ, что мой отказъ будетъ чeмъ-то глубоко оскорбительнымъ, какимъ-то страннымъ оскорбленiемъ его одиночеству. Я вздохнулъ:
– - Коньякъ бы не плохо...
Лицо Чекалина какъ-то повеселeло.
– - Ну вотъ -- и замeчательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...
Чекалинъ засуетился. Полeзъ подъ кровать, вытащилъ оттуда обдрипанный фанерный чемоданъ, извлекъ изъ него литровую бутылку коньяку и основательную, литровъ на пять, жестяную коробку, въ которой оказалась амурская кетовая икра.
– - Наша икра, бамовская, -- пояснилъ Чекалинъ.
– - Сюда eхать -- нужно и свой продуктъ везти. Чужое вeдомство... Да еще и конкурирующее... Для того, чтобы отстаивать свои вeдомственные интересы -- нужно и свой вeдомственный паекъ имeть... А то такъ: не примешь эшелона -- eсть не дадутъ...
Изъ покосившагося, потрескавшагося пустого шкафа Чекалинъ досталъ мутнаго стекла стаканъ и какую-то глиняную плошку. Вытеръ ихъ клочкомъ газетной бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ шкафа. Обнаружилъ кусокъ зачерствeвшаго хлeба -- вeсомъ въ фунтъ. Положилъ этотъ кусокъ на столъ и посмотрeлъ на него съ сомнeнiемъ:
– - Насчетъ хлeба -- дeло, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.
Съ хлeбомъ дeло, дeйствительно, оказалось дрянью.
– - Вотъ такъ загвоздка... Придется къ хозяйкe пойти... Будить не стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...
Чекалинъ ушелъ внизъ... Я остался сидeть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбeгающiяся мысли и подвести нынeшнюю бесeду подъ какую-то мало-мальски вразумительную классификацiю...
Бесeда эта, впрочемъ, въ классификацiю входила: сколько есть на Святой Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дeло, гибнущихъ молчкомъ, сжавши зубы, и гдe-то, въ самыхъ глубокихъ тайникахъ своей души, мечтающихъ о василькахъ... О тeхъ василькахъ, которые когда-то -- послe и въ результатe "всего этого" -- будутъ доступны пролетарiату всего мiра. Васильки эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ на душу. Со Стародубцевыми о нихъ нельзя говорить... Но на черноземe доброй русской души, политой доброй россiйской водкой, эти васильки распускаются цeлыми голубыми коврами самыхъ затаенныхъ мечтанiй... Сколько на моемъ совeтскомъ вeку выпито было подъ эти васильки... {173}
Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнeнiе въ возможномъ подводe со стороны Чекалина: и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что предложенiе Чекалина шло, такъ сказать, отъ "щираго сердца", отъ пустоты и одиночества его жизни...
Потомъ мысли перепрыгнули на другое... Я -- въ вагонe ? 13. Руки скованы наручниками и распухли. На душe мучительная, свербящая злость на самого себя: такъ проворонить... такого идiота сыграть... И безконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...