Россiя въ концлагере

Солоневич Иван Лукьянович

Я взялъ кастрюлю и вышелъ изъ палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный вeтеръ вылъ въ телеграфныхъ проводахъ и засыпалъ глаза снeжной пылью. У палатокъ не было никого. Стайки дeтей, который въ обeденную пору шныряли здeсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка метнулась ко мнe изъ-за сугроба, и хриплый, застуженный дeтскiй голосокъ пропищалъ:

– - Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..

Это была дeвочка лeтъ, вeроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ спутанными космами волосъ блестeли голоднымъ блескомъ. А голосокъ автоматически, привычно, безъ всякаго выраженiя, продолжалъ скулить:

– - Дяденька, да-а-а-ай...

– - А тутъ -- только ледъ.

– - Отъ щей, дяденька?

– - Отъ щей.

– - Ничего, дяденька, ты только дай... Я его сейчасъ, ей Богу, сейчасъ... Отогрeю... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!

Въ голосe дeвочки была суетливость, жадность

и боязнь отказа. Я соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерeшимости. Дeвочка почти вырвала кастрюлю изъ моихъ рукъ... Потомъ она распахнула рваный зипунишко, подъ которымъ не было ничего -- только торчали голыя острыя ребра, прижала кастрюлю къ своему голому тeльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко и сeла на снeгъ.

Я находился въ состоянiи такой отупeлости, что даже не попытался найти объясненiе тому, что эта дeвочка собиралась дeлать. Только мелькнула ассоцiацiи о ребенкe, о материнскомъ инстинктe, который какимъ-то чудомъ живетъ еще въ этомъ изсохшемъ тeльцe... Я пошелъ въ палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.

Въ жизни каждаго человeка бываютъ минуты великаго униженiя. Такую минуту пережилъ я, когда, ползая подъ нарами въ поискахъ какой-нибудь посуды, я сообразилъ, что эта дeвочка собирается тепломъ изголодавшагося своего тeла растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной -- но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикe -- тепла не хватитъ и на четверть этой глыбы.

Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину подъ нарами и, почти оглушенный отъ удара, отвращенiя и ярости, выбeжалъ изъ палатки. Дeвочка все еще сидeла на томъ же мeстe, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.

– - Дяденька, не отбирай!
– - завизжала она.

Я схватилъ ее вмeстe съ кастрюлей и потащилъ въ палатку. Въ головe мелькали какiя-то сумасшедшiя мысли. Я что-то, помню, говорилъ, но, думаю, что и мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дeвочка вырвалась въ истерiи у меня изъ рукъ и бросилась къ выходу изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на полкахъ подъ нарами. {163} Нашелъ чьи-то объeдки, полъ пайка Юринаго хлeба и что-то еще. Дeвочка не ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлeба и стала запихивать себe въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не остывшаго испуга. Я стоялъ передъ нею, пришибленный и растерянный, полный великаго отвращенiя ко всему въ мiрe, въ томъ числe и къ самому себe. Какъ это мы, взрослые люди Россiи, тридцать миллiоновъ взрослыхъ мужчинъ, могли допустить до этого дeтей нашей страны? Какъ это мы не додрались до конца? Мы, русскiе интеллигенты, зная вeдь, чeмъ была "великая французская революцiя", могли мы себe представить, чeмъ будетъ столь же великая революцiя у насъ!.. Какъ это мы не додрались? Какъ это мы всe, всe поголовно, не взялись за винтовки? Въ какой-то очень короткiй мигъ -- вся проблема гражданской войны и революцiи освeтилась съ безпощадной яркостью. Что помeщики? Что капиталисты? Что профессора? Помeщики -- въ Лондонe, капиталисты -- въ Наркомторгe, профессора -- въ академiи. Безъ виллъ и автомобилей -- но живутъ... А вотъ всe эти безымянные мальчики и дeвочки?.. О нихъ мы должны были помнить прежде всего -- ибо они будущее нашей страны...
– - А вотъ -- не вспомнили... И вотъ, на костяхъ этого маленькаго скелетика -- миллiоновъ такихъ скелетиковъ -- будетъ строиться соцiалистическiй рай. Вспоминался карамазовскiй вопросъ о билетe въ жизнь... Нeтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай -- на этихъ скелетикахъ, -я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотографiя Ленина въ позe Христа, окруженнаго дeтьми: "не мeшайте дeтямъ приходить ко мнe"... Какая подлость! Какая лицемeрная подлость!..

И вотъ -- много вещей видалъ я на совeтскихъ просторахъ -- вещей, на много хуже этой дeвочки съ кастрюлей льда. И многое -- какъ-то забывается. А дeвочка не забудется никогда. Она для меня стала какимъ-то символомъ, символомъ того, что сдeлалось съ Россiей.

НОЧЬ ВЪ УРЧ

Шли дни. Уходили эшелоны. Ухудшалось питанiе. Наши посылки активъ изъ почтово-посылочной экспедицiи лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно -риска уже не было никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и второстепенное, но все же весьма дeятельное участiе въ нашей травлe, пропилъ отъ обалдeнiя свой послeднiй бушлатъ и плакалъ въ мою жилетку о своей загубленной молодой жизни. Онъ былъ польскимъ комсомольцемъ (фамилiя -настоящая), перебравшимся нелегально, кажется, изъ Вильны и, по подозрeнiю неизвeстно въ чемъ, отправленнымъ на пять лeтъ сюда... Даже Стародубцевъ махнулъ на насъ рукой и вынюхивалъ пути къ обходу БАМовскихъ перспективъ. Очень грустно констатировать этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ какъ-то

отвертeлся.

А силы все падали. Я хирeлъ и тупeлъ съ каждымъ днемъ. {164}

Мы съ Юрой кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ пустъ. Юра кончилъ свою простыню.

– - Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.

– - Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вмeстe.

У меня оставалось работы минутъ на пять. Когда я вынулъ изъ машинки послeднiе листы, то оказалось, что Юра усeлся на полъ, прислонился спиной къ стeнe и спитъ. Будить его не хотeлось. Нести въ палатку? Не донесу. Въ комнатe была лежанка, на которой подремывали всe, у кого были свободные полчаса, въ томъ числe и Якименко. Нужно взгромоздить Юру на эту лежанку, тамъ будетъ тепло, пусть спитъ. На полу оставлять нельзя. Сквозь щели пола дули зимнiе сквозняки, наметая у карниза тоненькiе сугробики снeга.

Я наклонился и поднялъ Юру. Первое, что меня поразило -- это его страшная тяжесть. Откуда? Но потомъ я понялъ: это не тяжесть, а моя слабость. Юрины пудовъ шесть брутто казались тяжелeе, чeмъ раньше были пудовъ десять.

Лежанка была на уровнe глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня груди, но дальше не шло никакъ. Я положилъ Юру на полъ и попробовалъ разбудить. Не выходило ничего. Это былъ уже не сонъ. Это былъ, выражаясь спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...

Я все-таки изловчился. Подтащилъ къ лежанкe ящикъ опять поднялъ Юру, взобрался съ нимъ на ящикъ, положилъ на край ладони и, приподнявшись, перекатилъ Юру на лежанку. Перекатываясь, Юра ударился вискомъ о край кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови побeжала по лицу. Обрывкомъ папиросной бумаги я заклеилъ ранку. Юра не проснулся. Его лицо было похоже на лицо покойника, умершаго отъ долгой и изнурительной болeзни. Алыя пятна крови рeзкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившiяся впадины глазъ. Заострившiйся носъ. Высохшiя губы. Неужели это конецъ?.. Впечатлeнiе было такимъ страшнымъ, что я наклонился и сталъ слушать сердце... Нeтъ, сердце билось... Плохо, съ аритмiей, но билось... Этотъ короткiй, на нeсколько секундъ, ужасъ окончательно оглушилъ меня. Голова кружилась и ноги подгибались. Хорошо бы никуда не идти, свалиться прямо здeсь и заснуть. Но я, пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ спускаться съ лeстницы. По дорогe вспомнилъ о нашемъ спискe для Чекалина. Списокъ относился къ этапу, который долженъ былъ отправиться завтра или, точнeе, сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежнiе списки. А вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ могъ не взять! Ну, а если не взялъ? Это былъ нашъ рекордный списокъ -- на 147 человeкъ... И оставлять его въ щели на завтра? Днемъ могутъ замeтить... И тогда?..

Потоптавшись въ нерeшительности на лeстницe, я все-таки поползъ наверхъ. Открылъ дверь въ неописуемую урчевскую уборную, просунулъ руку. Списокъ былъ здeсь.

Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ Чекалина -- драгоцeнный документъ на всякiй {165} случай: Чекалинъ былъ очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени? Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.

Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за двe версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра эти сто сорокъ семь человeкъ поeдутъ на БАМ...

Какiе-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили въ головe. Я вышелъ на крыльцо.

Окна УРЧ отбрасывали бeлые прямоугольники свeта, заносимые снeгомъ и тьмой. Тамъ, за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь. Двe версты? Не дойду. Ну его къ чертямъ! И съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ этими людьми. Имъ все равно погибать: не по дорогe на БАМ, такъ гдe-нибудь на Лeсной Рeчкe. Пойду въ палатку и завалюсь спать. Тамъ весело трещитъ печурка, можно будетъ завернуться въ два одeяла -- и въ Юрино тоже... Буду засыпать и думать о землe, гдe нeтъ разстрeловъ, БАМа, дeвочки со льдомъ, мертвеннаго лица сына... Буду мечтать о какой-то странной жизни, можетъ быть, очень простой, можетъ быть, очень бeдной, но о жизни на волe. О невeроятной жизни на волe... Да, а списокъ-то какъ?

Я не безъ труда сообразилъ, что я сижу на снeгу, упершись спиной въ крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снeгъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.

Я вскочилъ, какъ будто мною выстрeлили изъ пушки. Такъ по идiотски погибнуть? Замерзнуть на дорогe между УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ -- разбужу! Чортъ съ нимъ!

ПОСЛEДНIЕ ИЗЪ МОГИКАНЪ

Пошелъ. Путался во тьмe и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ котораго можно было танцевать дальше. Мыслями о томъ, какъ бы дотанцевать, какъ бы не запутаться, какъ бы не свалиться -- было занято все вниманiе. Такъ что возгласъ: "Стой, руки вверхъ!" -- засталъ меня въ состоянiи полнeйшаго равнодушiя. Я послалъ возглашающаго въ нехорошее мeсто и побрелъ дальше.