Россия в огне глобализации

Болтовский Иван

Вопрос был в другом. Власть партии – вот она, а где же Советы? О том, кому принадлежит власть в стране, и разгорались дискуссии в заводском кабинете политпросвещения. Я говорил, что в результате социалистической революции власть партии, по определению, устанавливается сверху, а Советы – это самоуправление низовых коллективов, его сверху не внедришь. Вначале надо добиться, чтобы выросли и сложились грамотные, подкованные в своем деле объединения трудящихся. Без профессиональной подготовки, не имея производственного опыта и кругозора, успешно рулить не получится, да никто этого и не позволит.

В зале сидели классные спецы – рабочие, инженеры, рядовые и начальники, у которых не было, да и не могло

быть, командирского чванства, все разговаривали на равных. Рабочие по уровню подготовки могли, без дураков, принимать участие в управлении производством, что, как показывал опыт, значительно повышало производительность и качество труда. Масса плюсов, но широкого и активного движения в этом направлении все никак не получалось. Тормозило то обстоятельство, что верхи, партийные и хозяйственные, пока стояли у штурвала, обросли коростой бюрократизма, хуже того, местами насквозь прогнили и морально, и идейно от укоренившейся вседозволенности. Чтобы отодвинуть их от власти, поставить под контроль коллективов, требовалась решительная политическая воля сверху – это с одной стороны. С другой – снизу – нужно было организовать массовое движение рабочих. И первое, и второе по силам было только коммунистам! Но тут опять же все решали верхи – круг порочным образом замыкался.

Что делать, когда нет приема, кроме лома? Заводчане понимали проблему, они изучали жизнь не по Гегелю и смотрели на меня так, будто сам Горбачев прислал мою персону бороться за власть Советов. Особенно когда прознали, что тесть работал в аппарате ЦК КПСС у М.А. Суслова. Короче, народ ко мне потянулся, что характерно – с производственными заботами. Завод оборонной важности, и, ясное дело, не всюду меня пускали. Стала доходить информация из секретных цехов, и я узнал про миллионы рублей, которые были брошены под ноги. Космическое изделие забраковали и бросили ржаветь у стенки. Почему забыли о нем? Признание брака могло повлечь наказание со стороны министерства. Я озадачился: как так, разве можно топтать народные деньги?

Однажды кто-то из рабочих спросил: как выглядит директор завода? Выяснилось, что такой вопрос мучил многих. Директор настолько заработался, что увидеть его в цеху стало историческим событием. Он вырос из простого работяги и вдруг ушел в себя, во «внутреннюю эмиграцию». Ну надо же, удивлялся я. «Почему бы не зайти к директору в кабинет и познакомиться?»– наивно спрашивал рабочих. Ветераны отвечали: когда там сидел прежний директор Рыжов, к нему могли зайти легко, двери всегда были открыты настежь. Тот по цехам ходил, знал многих по имени.

Куда подевалась рабочая демократия? Оказывается, когда кадровых пролетариев потеснили приезжие ребята, возник пресловутый квартирный вопрос, появились очереди, которые двигались сверху. И низы засунули языки в одно место, критика и самокритика ушли в прошлое. Партия под влиянием именитых борцов с диктатурой пролетариата забыла о рабочей демократии, команды развивать ее на местах не поступало – это же грозило возвратом сталинщины! У начальников по мере роста народного потребления росла и крепла склонность работать по воинскому уставу. Вслед за квартирными очередями выстраивались шеренги за холодильниками и коврами, за ними пошли автомобили, дачные участки. Появилась холопская поговорка: хочешь красиво жить – умей вертеться.

Явились как-то представители группы возмущенных трудящихся. И снова – разговор про демократию, но уже на повышенных тонах. Жалуются, комитет комсомола организовал экскурсию в Фергану, в которой сам в полном составе и поучаствовал. Прибыв на место, юные начальники собрали деньги с рядового состава и закатили гулянку в узком кругу. Десять рублей с носа – деньги были немаленькие. Пошел к вожакам-гулякам разбираться, мол, по какому такому праву и т. д. Мне ответили, а по

какому праву ты пришел в чужой монастырь со своим уставом? В общем, накопились вопросы к руководству завода и много чего накипело в душе. Тем более что у первого секретаря парткома поддержки не нашел. Какая может быть контрпропаганда, когда жизнь идет вразрез с элементарными нормами человеческого поведения. Завод – гордость страны, а превращается в чье-то удельное княжество? Непорядок, этого быть не должно!

В заводском ДК им. Горбунова собирается партхозактив, полторы тысячи человек. В президиуме министр среднего машиностроения, второй секретарь горкома партии, директор завода и далее по списку. Я попросил слова, и мне его дали – горбачевская демократия сработала. У меня была крепкая надежда, что за моими словами последуют конкретные дела руководства. Я не ошибся, они последовали…

На заводе побывал Ельцин, первый секретарь МГК КПСС. После заводчане говорили: «Сам Ельцин посетил нас!» – это звучало и уважительно, и внушительно. Мне не довелось увидеть того сказочного героя, слышал только отзывы. Высокий, плечистый, походка размашистая – наш человек, борец за рабочее дело! Вышел из директорского сортира и давай чехвостить хозяина-барина: «Да ты, брат, тут царский дворец отгрохал. Немедленно переделать в пролетарский нужник!». Может, другими словами, но в таком духе состоялась публичная порка директора. Струхнувший заводской князек, по виду такой же богатырь, как Ельцин, исполнил указание буквально на следующий день.

Поэтому, когда стоял на трибуне, коленки не дрожали. За моей спиной был защитник рабочего класса «сам» Ельцин. И ветераны завода. Например, такой человек, как Даниил Павлович Гриншпун. Детдомовец, профессию получил в фабрично-заводском училище, оттуда – на завод, затем – фронт. Дошагал с пехотой до Берлина и снова на завод. Сколько его ни звали «демократические» власти поучаствовать в парадах Победы, ни разу не пошел на Красную площадь. Не хотел стоять рядом с предателями, которые развалили Советский Союз, завершив то, что начал Гитлер, и водрузили над Кремлем трехцветный власовский флаг. Ветеран-фронтовик поддержал мое желание исповедоваться на высоком собрании: «Ваня, давай, жми их!». Я и жиманул, как краснозвездный танк под Берлином.

Прошло некоторое время, может неделя, может две, и на заводе администрация объявляет сокращение кадров. Из более двадцати тысяч человек сократили одного. Нетрудно догадаться, кто был этим избранником судьбы. Директор заводского ПТУ готов был взять меня преподавателем истории и обществоведения, но городское управление профтехобразования не дало благословения. Его начальник некогда работал на заводе, и до него, наверное, дошли нелестные слухи. «Вы же не историк по образованию», – улыбчиво, но без намека на дискуссию сказал он, давая от ворот поворот.

Была попытка попасть к Ельцину, несколько дней подряд до полуночи топтался у дверей его приемной, и там облом. Принял Владислав Долгушин, секретарь парткома 4-го таксомоторного парка, который находился под Киевским мостом, рядом с гостиницей «Украина». Покатался немного с наставником и сел за руль 24-й «Волги». Москву, естественно, «мигрант» из Белоруссии, где я родился и вырос, ни фига не знал. Машина сто раз битая-перебитая. Бывало, еду чинно и благородно по Садовому кольцу, вдруг железный конь начинает нервно чихать и бездыханно замирает на месте. Поднимаю капот и вижу: ржавый провод отвалился от аккумулятора. Стою посередине Садового кольца, что делать? Смотрю, вокруг меня уже куча советчиков собралась, побросали рядом свои машины и ломают головы, как оживить мою старушку. Покумекали, порылись в загашниках, и моя кормилица задышала: у кого-то нашелся запасной провод. Как бы там ни было, но советы в стране Советов работали, были не пустым словом.