Россия входит в Европу. Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

Лиштенан Франсина Доминик

Год одураченных — 1743

Узнав о подписании Бреславского договора, французы поняли, что бывший друг Фридрих их предал: теперь в Германии только они одни сражались с армией Марии-Терезии, избавившейся от своего злейшего врага. Ощутив прилив новых сил, австрийские войска отвоевали у Франции Богемию (декабрь 1742 года); Карлу VII пришлось бежать из его собственного курфюршества — Баварии (1743); в битве при Деттингене (июнь 1743 года) австрийцы наголову разбили армию Ноайя. Войска французского короля отступили к Рейну и покинули германский театр военных действий. Прежний союзник потерял в глазах Фридриха всякую привлекательность, однако прусский король все-таки не решался порвать с ним. Прусская армия рисковала очутиться в том же положении, что и армия Ноайя; расправившись с французами, австрийцы наверняка постарались бы лишить Фридриха его завоеваний. Людовик XV счел, что в германских делах Франции следует сохранять нейтралитет и предоставить германским народам «драться между собой и вырывать куски добычи друг у друга»^{43}.

В этом-то и заключалась вся двусмысленность франко-прусских отношений: только государственный интерес мог заставить эти два народа с разной историей и разной верой действовать сообща. Решившись порвать с французами (доказательством чего служил Бреславский договор), Фридрих, однако, испугался, когда Франция оставила поле боя; французы, впрочем, все равно осуждали его за предательство. В этом роковом 1743 году обе стороны, и пруссаки, и французы, чувствовали себя обманутыми, но положение прусского короля было гораздо сложнее: в отличие от Людовика XV, Фридрих был очень далек от решения всех своих германских проблем. По собственной вине поссорившись с французами, он поставил сам себя в положение жертвы, навлек на себя всеобщую ненависть. Мучимый настоящей манией преследования, Фридрих постоянно размышлял о «великой вражде», которую якобы питали к нему в Версале. Прусский король ощущал себя зажатым в тиски: «с одной стороны Россия, с другой — Швеция, сделавшаяся еще более могущественной» благодаря политике Людовика XV, желавшего исключить Пруссию из числа главных европейских держав; хуже того, Фридрих чувствовал «известную зависимость» от Бурбонов ^{44} . Диалог с Францией расстроился, потому что обе заинтересованные стороны страдали от сходной изоляции, от той «взаимозависимости», которая установилась по вине Бель-Иля, а затем лишь усугубилась из-за противоречивой

политики французских министров [13] . Оставалось прибегнуть к помощи России, по-прежнему сохранявшей нейтралитет в отношении европейских дел; и Франция, и Пруссия могли обрести в ее лице либо союзницу, либо посредницу, либо врага.

13

Людовик XV решил даже использовать в своих интересах добрые отношения Фридриха с Вольтером; философ был послан в Берлин, дабы упрочить союз между двумя народами, в тот самый момент, когда официальные отношения двух держав окончательно испортились. См.: Mervaud Chr. Voltaire et Fr'ed'eric II. Gen`eve: Oxford, 1985. P. 147.

Поэтому Фридрих в свой черед принялся завоевывать доверие дочери Петра Великого^{45}. В отсутствие Ла Шетарди в Петербурге на первое место выдвинулись англичане. После государственного переворота, возведшего на престол Елизавету, Георг II и его подданные вели в российской столице свою собственную игру: они избегали обсуждения военных вопросов, напоминали о трехвековых экономических связях Англии и России и постоянно подчеркивали выгоды, получаемые Россией от торговли с Англией^{46}. Их заботило прежде всего сохранение морских путей на Севере; ради этого они шли на сближение с Петербургом — сближение, очень беспокоившее Францию^{47}. Кроме того, Лондон возобновил договор с Елизаветой об оборонительном союзе (1742). Видя все это, Фридрих решил для налаживания отношений с русской императрицей прибегнуть к помощи Георга II, доводившегося ему дядей; его не пугало даже то обстоятельство, что сближение с английским королем еще больше отдалит его от Версаля, где после смерти Флери восторжествовала старинная англофобия. Ла Шетарди в Петербурге заменил Дальон — мужлан, совершенно не нравившийся Елизавете, что ничуть не увеличило шансы Людовика XV преуспеть при русском дворе. Место оставалось свободным: заключив союз между Россией и Пруссией, двумя «юными», развивающимися нациями, Фридрих разрешил бы многие территориальные проблемы. Действовать следовало быстро, точно и умно. 30 августа философ из Сан-Су-си написал своему посланнику: «Пришла пора любви: Россия будет моей сегодня или никогда»^{48}. Старый Мардефельд знал, что ему надлежит делать — с одной стороны, убеждать Елизавету в «естественной общности интересов» России и Пруссии, а с другой, «разжигать в представителях других дворов зависть и беспокойство по сему случаю»^{49}. Прусский король руководствовался принципом «разделяй и властвуй»; он стремился разжигать вражду между Францией и Англией, не позволять ни той, ни другой брать верх и, главное, «непрестанными трудами» упрочивать «узы, связующие Пруссию с Россией», с тем чтобы он, Фридрих, был почитаем в Петербурге «более всех прочих» и мог «распоряжаться там по своему усмотрению»^{50}. Фридрих пошел для достижения этой цели на некоторые уступки: в отличие от французского короля, он охотно признал за Елизаветой титул императрицы, а следовательно, и право старшинства русских дипломатов в Потсдаме. Амело пришел в отчаяние и немедленно возвратил Ла Шетарди в Петербург, дабы свести на нет политику «этих двух трусов, которые боятся друг друга»^{51}. Диагноз был поставлен совершенно правильно: победитель битвы при Мольвице в самом деле страшился огромной славянской страны; от предков он унаследовал инстинктивный ужас перед русским нашествием. Елизавета же видела в прусском короле самого опасного из соседей: ее пугали и его поразительные военные успехи, и его дипломатическое непостоянство, позволявшее ему то становиться на сторону французов, связанных союзническими узами с Турцией и Швецией, то принимать сторону австрийцев, теснейшим образом связанных с Брауншвейгским домом.

Ла Шетарди, желавший вернуться в Петербург, разработал, исходя из этих обстоятельств, новый (впрочем, весьма химерический) план — объединение разных держав во славу одного монарха, стоящего «выше предрассудков», — Людовика XV ^{52} . Французский дипломат хотел возвратиться к системе Петра I, некогда отвергнутой Регентом и Дюбуа; суть ее заключалась в создании франко-русского союза, в котором участвовала бы также ослабленная и покорная Швеция. Дании, «позорно предавшейся Англии», о столь блестящей будущности мечтать не приходилось. Заключенный в тиски со всех сторон, не имея поддержки ни от России, ни от Австрии, ни от Швеции, Фридрих уже ничем не сумел бы помешать действиям французов в Германии. Благодаря России Франция сделалась бы главной хозяйкой на севере Европы, и, совершив этот «отвлекающий маневр», смогла бы вновь «диктовать законы Германской Империи» ^{53} , как это было некогда, в 1648 году… Габсбурги заслужили эту справедливую кару — ведь это они «показали русским дорогу к берегам Рейна»! ^{{54} , [14]} Строя столь хитроумные планы, Ла Шетарди не забывал и об Англии: Георгу II, который «больше думает о своем курфюршестве, чем о своей короне», предоставлялось умирать от ненависти и зависти. Ла Шетарди послал свой красноречивый меморандум в Версаль; он не сомневался в том, что Елизавета, достойная дочь своего отца, поддержит французский план, оставалось только убедить канцлера, вице-канцлера, фаворита, наперсницу [15] … Однако ни Людовик XV, ни Амело не откликнулись на утопические предложения Ла Шетарди; у них была своя иерархия ценностей, в которой Россия занимала одно из последних мест, и пересматривать ее они не собирались. В этом случае, как и во многих других, официальная дипломатия не считалась с мнением посланников, прекрасно знавших обстановку на местах. Ла Шетарди получил приказ уговорить императрицу ничего не подписывать и не предпринимать «без согласия Франции» ^{55} . Государи, один за другим желавшие подчинить Россию своему влиянию, не понимали характера и устремлений Елизаветы: она хотела, чтобы ее страна вошла в европейскую систему, была признана за равную, несла свою долю ответственности. Версаль и Потсдам, вместо того, чтобы помогать друг другу, стремились друг друга нейтрализовать; формальные союзники, Франция и Пруссия страдали от недоверчивости и завистливости своих монархов и от бездарности их министров. Дипломаты же на местах приспосабливались к обстоятельствам и начинали действовать на свой страх и риск. Ла Шетарди, Дальон и Мардефельд научились преодолевать разногласия, вместе противостоять крепнувшему австро-британскому союзу, однако для этого им зачастую приходилось, не боясь возможного неудовольствия своих государей, действовать без их ведома. В качестве оправдания дипломаты всегда могли сослаться на медлительность почты и на безжалостную цензуру русских.

14

Речь идет о 1735 г., когда шла война за Польское наследство.

15

«Мы возвратимся к той системе, которую пытался создать Петр I во время пребывания своего во Франции, — а это довод более чем убедительный для царицы, приходящейся ему родной дочерью» (Там же. С. 55).

Петербург: последствия Второй силезской войны

В марте 1744 года Франция положила конец дипломатическим интригам, объявив войну Англии и Австрии. Людовик XV отправил в отставку Амело де Шайу и взял управление иностранными делами в свои руки — версальская политика резко изменила направление [16] . Нейтралитет сохраняла одна Россия; в ее власти было склонить чашу весов в пользу Англии ^{56} . Австрии или Франции. Получалось, что исход этого конфликта, о причине которого — борьбе за австрийский престол — никто уже практически не вспоминал, зависит от Петербурга. Французы, «ввязавшиеся во вторую Столетнюю войну» ^{57} , в течение нескольких месяцев одержали благодаря полководческому таланту Морица Саксонского целый ряд побед в принадлежавших Габсбургам Нидерландах. Напротив, на рейнской границе дела шли далеко не так прекрасно. Людовик XV, прибывший туда на помощь французской армии, тяжело заболел. Судя по всему, король был уже при смерти, его соборовали, и лишь полковому хирургу чудесным образом удалось вернуть его к жизни ^{58} . В ожидании полного выздоровления Людовика его кабинет разработал план новой коалиции — на сей раз с Пруссией, Швецией и Россией ^{59} ; готовить почву для сближения между двумя давними антагонистами, пруссаками и французами, следовало в Петербурге. Дальон, окончательно сменивший Ла Шетарди на посту французского посланника в России, занялся — при посредничестве Мардефельда, по видимости весьма податливого, — «соблазнением» прусского короля; он предлагал Фридриху поддержать правое дело, советовал ему взять сторону императора Карла VII ^{60} , так сказать, начать все сначала. Король поддался на уговоры; скорее всего, не последовало бы возражений и со стороны Швеции, но поведение Елизаветы, никак не проявлявшей симпатии ни к одной из воюющих сторон, оставалось загадкой. Усилиям версальского кабинета, славшего российской императрице роскошные подарки, каждодневным трудам французских дипломатов противостояла «реальная политика» прусского короля, которого заботили исключительно его собственные территории. Ободренный договором об оборонительном и наступательном союзе, который он подписал с Францией в июне 1744 г. ^{61} , Фридрих завоевал Богемию, и в сентябре его войска вошли в Прагу. Таким образом он вторгся в королевство, сохранявшее нейтралитет, и угрожал территориальной целостности Саксонии, захват которой, собственно, и являлся его заветной целью [17] . Тем самым прусский король бросал вызов и Парижу, и Петербургу. Людовик, напуганный подобной дерзостью, умолял своего странного союзника «отложить мщение до лучших времен» ^{62} . Получалось, что, берясь защищать интересы германского императора на международной арене, Фридрих на самом деле только вредит ему. Протесты против действий прусского короля раздавались отовсюду, в том числе и из дворца русской императрицы. Маркиз д'Аржансон, новый министр иностранных дел Франции, пришел к выводу, что из всех европейских монархов Фридрих навлекает на себя самую острую ненависть. Если бы французы пожертвовали Фридрихом, его противники оказали бы им некоторые услуги, «на что, разумеется, они бы никогда не пошли, не будь ненависть их [к этому государю] так велика» ^{63} . Путаная и умозрительная дипломатия Версаля и агрессивная политика Берлина не облегчали жизни их представителям, которые не успевали следовать за всеми переменами в планах своих повелителей. Очень скоро отношения между Мардефельдом и Дальоном испортились, общее дело (привлечь Россию на свою сторону) отошло на второй план. Противники Пруссии в германском мире объединились в обширную коалицию, и французы опасались, что, не порвав с Фридрихом, они подвергнутся нашествию (впрочем, в ту пору маловероятному) русского вспомогательного корпуса. Против захвата Богемии не выступила только Англия; тем не менее и она тревожилась за неприкосновенность Ганновера — курфюршества, принадлежавшего английским королям. Георг II не расторг договора о взаимной помощи, подписанного в 1742 году с Фридрихом; однако английский король делал вид, что не помнит о своих военных обязательствах

перед неуемным племянником. Выполнить их Георгу было бы крайне затруднительно: британским генералам приходилось тратить все силы на сопротивление французам в Нидерландах и Америке.

16

Король занимался иностранными делами вместе с первым помощником по имени Ла Порт дю Тей. Рене-Луи д'Аржансону, брату военного министра, управление иностранными делами было вверено лишь в 1745 году.

17

Еще в 1742 г. он признавался своему «дражайшему лебедю» графу Альгаротти: «Я видел Дрезден в волшебном фонаре, но не знаю, когда попаду туда снова. Поскольку я не люблю ничего делать наполовину, я уеду отсюда лишь довершив начатое. А уж затем, после установления мира, я возвращусь к изящным искусствам, а Берлин — к наслаждениям». — Correspondance de Fr'ed'eric Second avec le comte Algarotti. Berlin, 1837. P. 31 (письмо без даты, по-видимому, от начала января 1742 г.).

Фридрих тем временем, несмотря на сближение между австрийцами и саксонцами [18] , одерживал победу за победой. Казалось, Мария-Терезия обречена; ей оставалась одна-единственная надежда — на то, что в войну вмешается Россия. Австрийская императрица согласилась признать за своей российской соперницей право на императорский титул и побудила Генеральные штаты империи (Reichsst"ande), последовать ее примеру; подобное признание, прозвучавшее из уст наследницы Габсбургов, изменило иерархию наций и правила старшинства [19] . Вне себя от радости, Елизавета сразу стала гораздо внимательнее прислушиваться к мнению представителей венгерской королевы. Бестужев, главный защитник австро-британских интересов ^{64} , развернул пропагандистскую кампанию невиданной мощности: он рисовал императрице страшные картины близкого завоевания России войсками Фридриха, за которыми очень скоро последуют войска маршала Саксонского, некогда претендовавшего на курляндский престол, или армия Конти, имеющего виды на Польшу [20] . Напрасно Мардефельд и Дальон пытались опровергнуть эту клевету; за отсутствием официальных подтверждений их аргументы звучали малоубедительно. В конце 1744 года ни у того, ни у другого не осталось никаких надежд на поддержку со стороны Елизаветы и ее фаворитов.

18

Согласно Венскому договору 1743 г.

19

Еще до Марии-Терезии так же поступил и Фридрих, однако роль Пруссии в этой дипломатической иерархии была, разумеется, более скромной. См.: Rousset de Missy J. M'emoires sur le rang et la pr'es'eance entre les souverains de l'Europe et entre leurs ministres repr'esentans, suivant leurs diff'erens caract`eres […] pour servir de suppl'ement `a L'ambassadeur et ses fonctions de Mr de Wicquefort. Amsterdam, 1746.

20

Мнение генерал-фельдмаршала графа Салтыкова // Архив князя Воронцова. Т. IV. С. 130–131. См. также: BoisJ.-P. Maurice de Saxe. Paris, 1992. P. 148 sq., 297; Antoine M. Op. cit. P. 393.

Глава вторая.

ИНТЕРЕСЫ «РАЗЪЯТОЙ ЕВРОПЫ» (1742–1744)

Елизавета Петровна переходит на сторону Саксонии и Австрии

Осенью 1744 года, хотя и не без потерь, австрийско-саксонские войска изгнали Фридриха из Богемии. В конце того же года Австрия, Саксония, Англия и Соединенные провинции подписали Варшавский союзный акт против общего врага, Пруссии, и — но только на втором этапе — против ее тогдашней союзницы Франции. Имени Елизаветы среди подписавших договор не было. Бестужев уже давно втайне делал все возможное, чтобы вовлечь Россию в эту коалицию, но никак не осмеливался открыто признаться в этом императрице. Тем временем, впрочем, он сумел убедить ее в необходимости провести демонстративную мобилизацию войск на западных границах империи^{65}. Фридрих воспользовался случаем и перешел от уговоров к прямым просьбам о помощи. В письме к «сестре» он изобразил себя спасителем Германской империи. Венгерская королева, писал Гогенцоллерн, «попрала законы, царившие в Германии», унизила императора, избранного законным порядком; он, прусский король, вмешался в дело ради того, чтобы установить «надежный и справедливый мир». Поддержав его, Фридриха, Елизавета Петровна будет способствовать всеобщему примирению в германской империи и вообще на европейском континенте^{66}.

Фридрих снова переменил распределение ролей; теперь он вообразил, что именно ему следует надзирать за порядком в Европе. Дипломатическое или. военное вмешательство российской императрицы, прежде всего предоставление 5000 человек вспомогательного войска, обещанных в 1740 году Анной Леопольдовной, восстановило бы, утверждал прусский король, спокойствие в Европе, умерило пыл Фридриха-Августа и Марии-Терезии. Весь мир, писал Фридрих (ведь конфликт французов и англичан распространился уже и на Америку, и на Индию), ждет, когда российская императрица «объявит о том, какой линии намерена она держаться в нынешних обстоятельствах». От нее зависит «восстановить всеобщий покой либо продлить войну» ^{67} . Однако Фридрих совершил ошибку, слишком настойчиво упоминая о договоре, подписанном Анной Леопольдовной; таким образом он как бы признавал законность прав Брауншвейгского дома на российский престол и тем самым подвергал сомнению права Елизаветы ^{68} . Ответом ему служило ледяное молчание; роль третейского судьи или посредницы утратила для российской императрицы всякую притягательность. Фридрих, испытав острое разочарование, решил выместить свой гнев на саксонском короле, чье вторжение в Богемию вместе с армией Марии-Терезии представляло собой, по мнению возмущенного Гогенцоллерна, самый настоящий casus foederis [21] ; королева Венгрии и король Саксонии стремились «задеть» его, Фридриха, и, движимые «яростью, ненавистью и ревностью», натравить весь мир на прусское королевство [22] . Прусские войска были уже готовы захватить Дрезден: в глазах российской императрицы такой шаг выглядел недопустимым попранием прав народов. Вице-канцлер Воронцов подал Елизавете записку, в которой попытался отговорить ее от вмешательства в военные действия на стороне Саксонии; он ссылался на то, что Фридрих может истолковать подобный шаг как объявление войны [23] . Бестужев придерживался противоположного мнения. Мардефельд изо всех сил старался успокоить русских, Дальон смотрел на происходящее с деланным равнодушием. Все ожидали, на что же в конце концов решится императрица.

21

Случай, при котором вступают в силу обязательства по союзному договору (лат.).

22

«…ни их угрозы, ни решительные меры, кои могут они предпринять, меня переменить мнение не заставят. Я более не в силах терпеть наглость саксонцев, и ежели они меры не знают, по справедливости следует, чтобы испили они до дна чашу моего гнева» (Фридрих к Мардефельду, 30 ноября 1744 г. // PC. В. III. S. 329–330).

23

«Слабейшее рассуждение при нынешнем случившемся неприятельском состоянии между королем Прусским и Польским, яко курфюрстом Саксонским» (Архив князя Воронцова. Т. II. С. 94).

Французы не могли больше спускать Фридриху его выходки; не помышляли они больше и о союзе с дочерью Петра. Если раньше Людовик и его министры сулили Елизавете «славу», то теперь не считали нужным скрывать презрение к варварству, царящему в ее «так называемой империи» и стали искать способы нейтрализовать ее силой. Рассматривался даже вариант с вмешательством Порты — вечного сообщника в борьбе против Габсбургов^{69}. Французы рассчитывали на то, что «чрезвычайный страх перед турками» парализует «Московию» и помешает ей вступить в войну за Австрийское наследство. Ле Шамбрье — разумеется, со всевозможными риторическими предосторожностями — довел эти слухи до сведения своего потсдамского повелителя; никакими доказательствами он, впрочем, не располагал^{70}. Восточный козырь, конечно, значил много, однако если на словах эта угроза была обращена против Габсбургов, наделе от нее пострадали бы в первую очередь Германская империя и Пруссия, особенно если бы Россия рассталась со своим нейтралитетом. Тем не менее к предупреждениям Ле Шамбрье никто не прислушался. Фридриху было не до султана, его волновала прежде всего чересчур уравновешенная политика Франции в отношении Саксонии, смысла которой он понять не мог. Отношения между Версалем и Потсдамом, союзниками поневоле, снова испортились, и не последнюю роль в этом играло загадочное безразличие России, по видимости не принимавшей в происходящем никакого участия.

В начале 1745 года австрийские войска захватили Силезию. «Излишества и зверства» австрийцев разоряли Германию ^{71} . Фридрих, которого такой поворот дела застал врасплох, все еще ожидал помощи с востока или, по крайней мере, протеста со стороны державы, подписавшей Бреславский трактат. В Петербург, к верному Мардефельду, летели одна за другой отчаянные депеши. Мардефельд, впрочем, ясно видел, что дела Пруссии безнадежно плохи; саксонский министр иностранных дел Брюль, человек хитрый и коварный, открыто отстаивал интересы Марии-Терезии; без ведома Франции он сблизил свой двор с морскими державами [24] . Мардефельд тщетно пытался предупредить своего короля об интригах саксонского посланника Петцольда, который вместе с австрийским и английским коллегами делал все возможное, чтобы привлечь Россию на свою сторону. У этих дипломатов имелся вдобавок очень мощный союзник в самом русском правительстве; то был канцлер Алексей Бестужев-Рюмин, человек, совершенно преданный «прагматическому делу» ^{72} . [25] Вплоть до рокового 1746 года, когда (в мае месяце) австрийская и российская императрицы подписали договор об оборонительном союзе, призванный на первых порах облегчить войну с Портой, союзницей Франции, Фридрих все еще рассчитывал на помощь Елизаветы Петровны или, по крайней мере, на ее легендарную бездеятельность ^{73} . Мардефельд, наблюдавший за расстановкой сил на международной арене сквозь призму русского двора, смотрел на вещи более трезво. Посланник Фридриха отдавал себе отчет в том, что его повелителя ненавидят все. Он сознавал, что бездеятельная Елизавета постепенно подпадает под власть политиков, враждебных Пруссии. Наконец, уже по отношению русских министров и придворных к своей собственной особе Мардефельд видел, как с каждым днем уменьшаются шансы Пруссии на успех. Король же смотрел на вещи в мировом масштабе, причем исключительно с прусской — в крайнем случае, с общегерманской — точки зрения. Невзгоды Мардефельда его не интересовали; а между тем в них таился глубокий смысл. В эти годы (1744–1745) Фридрих пребывал во власти колебаний; приступы глубочайшего отчаяния, когда король был готов отречься от всех своих намерений, сменялись припадками гордыни. Между тем отступать ему было некуда: он превратил бывшее мелкое курфюршество Бранденбург в великую державу; он ввязался в сражения, грозившие ему потерей состояния и жизни. Теперь ему оставалось либо победить (а для этого требовалось «возродить» союз с Россией), либо обречь свою страну на гибель: «Я перешел Рубикон и теперь одно из двух: либо отстою я свое могущество, либо все, включая самое звание пруссака, вместе со мною погибнет. Если противник выступит против нас, мы наверняка разобьем его, либо все до единого отдадим жизнь во славу родины и королевского дома» ^{74} .

24

Брюль, очень ловко перехватывавший письма прусского короля и его министров, равно как и письма французских дипломатов, постоянно направлял всю эту корреспонденцию в Вену, где ее расшифровывали. См.: Претлак к Ульфельду, 6 ноября 1748 г. // HHStA. Russland II. Berichte 31 (июль-декабрь 1748). Fol. 69.

25

Бестужев еще в 1743 г. выступал за оказание Саксонии военной помощи; см. его записку от 13/24 сентября 1743 г. в изд.: Сб. РИО.Т. 102. С. 453–469.