Россия входит в Европу. Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
Шрифт:
Подобная позиция затрудняла переговоры, мешала нормальной работе посланников повсюду, но особенно в России — молодой державе, чувствовавшей себя не слишком уверенно на международной дипломатической сцене. Дочери Петра Великого не нравились ни слишком быстрое усиление ее прусского соседа, ни вытекавшее из этого нарушение равновесия в европейской политике. Однако в роли «третейского судьи», которую на словах по очереди навязывали ей монархи, на самом деле заинтересованные лишь в ее военной помощи, она чувствовала себя неуверенно [26] .
26
«Глядя, как саксонцы жалуются ей на происки иностранных держав, можно подумать, будто императрица российская — главный судия Европы» (Мардефельд к Фридриху, 4 апреля 1745 г. //GStA. Rep. 96.55Е. Fol. 84).
Новое происшествие — смерть избранного императором Карла VII, наступившая 20 января 1745 года, — нанесла «жесточайший удар по общему плану этой войны» {75} . [27] Фридрих и Людовик потеряли алиби, оправдывавшее их действия; необходимо было срочно подыскать другого кандидата, между тем распространился слух, что пфальцграфы и французский король желают посадить на венский престол Фридриха-Августа. Стремясь разработать «совсем новый план для нашей нынешней политики» {76} , [28]
27
Французский дипломат называет покойного императора «государем, чья кончина вызывает искреннее сожаление, ибо славился он добродетелями и талантами».
28
В своих «Записках» д'Аржансон утверждает, что на следующем этапе планировалось освобождение Саксонии от «московитского ига».
Под властью короля-императора Саксония обрела бы стабильность, превратилась в островок покоя в центре Европы, что, по всей вероятности, облегчило бы мирные переговоры и позволило положить конец разорительной войне. Оставалось только предугадать реакцию Елизаветы Петровны и Фридриха. Стерпит ли российская императрица объединение трех престолов (австрийского, саксонского и польского) под властью одной и той же особы? По настоянию д'Аржансона Людовик XV пишет «сестре» письмо с просьбой поддержать его кандидата, Фридриха-Августа: французский король «заигрывает» с Елизаветой, надеясь «поразить» ее честолюбивый ум{78}. Расчет, однако, оказался неточен. Императрица продолжала хранить молчание. Венчание Фридриха-Августа тройной короной грозило отодвинуть Россию — правители которой видели в своей державе «Третий Рим», а в себе самих — единственных законных наследников Цезарей, — на второй план. Вдобавок это уменьшило бы влияние России в Центральной и Восточной Европе. Елизавета не собиралась вступать в переговоры, которые в конце концов вынудили бы ее согласиться на слияние Германской империи с вечной противницей России, Польшей{79}. Тогда д’Аржансон, не пожалев даже денег на подкуп, решил попытать счастья с Фридрихом. Тот благодаря бдительному Мардефельду уже знал о позиции Елизаветы и наотрез отказался поддерживать кандидатуру саксонского курфюрста. Вскоре он убедился, что поступил правильно. Прочтя перехваченное письмо Людовика XV к Елизавете Петровне, прусский король понял, что Франция его предала, а Саксония, начавшая сложную игру с Бурбонами, Романовыми и Габсбургами, вообще не принимает его всерьез. Донесения Мардефельда, который подробнейшим образом описывал деятельность своего саксонского коллеги Петцольда и секретаря саксонской миссии в Петербурге Функа, окончательно раскрыли королю глаза. По словам Мардефельда, оба саксонца заискивали перед австрийскими дипломатами и одновременно любезничали с французами, которые на словах поддерживали их усилия и тем доказывали свою двуличность. Отношения между Фридрихом и Людовиком в очередной раз грозили кончиться разрывом.
Тем временем прусским войскам приходилось сражаться против австрийцев и баварцев, объединившихся сразу после кончины Карла VII. Загнанный в угол, Фридрих решил, действуя сообща с Георгом II, ускорить мирные переговоры, а интересы Франции принести в жертву. Он писал в Петербург Мардефельду: «Либо очень скоро при содействии Англии я заключу мир, либо война разгорится с новой силой»{80}. В конце концов, хотя и не так скоро, как ему хотелось, и при содействии других союзников, прусский король достиг своей цели.
Глава третья.
МАКИАВЕЛЛИЗМ И ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНТЕРЕСЫ
В начале войны за Австрийское наследство Франция (в союзе с Испанией) сражалась, как некогда Людовик XIV, с англо-голландской коалицией, которой деятельную помощь оказывала могущественная Австрия. Ориентация на союз с протестантскими государствами (Нидерландами, Швецией, германскими княжествами), который со времен Франциска I, Генриха IV, а затем Ришелье обеспечивал Франции безопасность на севере и северо-западе {81} , уступила место непрочному союзу с Пруссией: первым договор с Фридрихом подписал Бель-Иль (1741), а затем, в 1744 году, несмотря на колебания Людовика XV, союзнические отношения с Пруссией подтвердил д'Аржансон. Тем не менее Фридрих по-прежнему оставался в изоляции; особенную опасность для него представляла коалиция Вены и Дрездена, в равной мере страдавших от своего неуемного соседа, постоянно претендовавшего на австрийские и саксонские земли. Во время двух Силезских войн прусский король имел в лице Франции и Англии потенциальных союзниц. В 1742 году, устав от сражений и желая установления мира в Германии, он подписал договор с Марией-Терезией, а с Георгом II заключил договор об оборонительном союзе. Оба эти документа, подписанных в Бреслау, призваны были обеспечить Фридриху неприкосновенность завоеванных территорий. В глазах французов, однако, они лишь подтвердили репутацию Фридриха как «предателя», при первой возможности поспешившего выйти из игры. Впрочем, прусский король дал обещание никогда не нападать на Бурбонов [29] .
29
В самом деле, он отказал в помощи англичанам, когда Людовик XV объявил им войну; с его точки зрения, casus foederis в этом случае отсутствовал, поскольку Францию довели до вступления в войну «явственные и постоянные оскорбления» со стороны Георга II и его министров. Фридрих заявил этим последним, что Пруссия начнет военные действия лишь в случае, если Англия подвергнется прямому нападению. См.: Valori G.L.H. Op. cit. P. 187.
Позиция Франции в 1744–1746 годах приводила в замешательство и ее друзей, и ее врагов, вызывала недоверие, а порой и ненависть. Что было тому причиной — оптимистическая политика министра иностранных дел д'Аржансона, получившего прозвище «скотина д'Аржансон», или же «секретная королевская дипломатия» Людовика и его приближенных: дочери короля «госпожи Инфанты», Ноайя, Морена и прежде всего Копти? Д'Аржансон, «неисправимый идеолог», наделенный критическим умом, вел дела «по тщательно разработанному плану»{82}, иными словами, донесений посланников он практически не читал. Маркиз по-прежнему не терял надежды переустроить Германию, поставив в центр Саксонию и Пруссию; он был уверен, что Россия — варварская страна, представляющая угрозу для Северной Европы и что ее следует сдерживать «посредством стран, расположенных на берегах Балтики»{83}. Эта политика расходилась с более гибкими убеждениями Людовика XV, который ради мира в Европе был готов сотрудничать с Елизаветой.
Таким образом, и в Версале, и в Потсдаме система давала трещину, причем расхождение между королями и их министрами, заметное и в королевских резиденциях, становилось особенно очевидным в том микрокосме, какой представлял собою русский двор. В самих кабинетах в конце концов возобладал государственный интерес: Людовик принял сторону Пруссии, скрепил их союз более официальным способом {84} , присоединив к нему Швецию, наследный принц которой (дядя преемника Елизаветы [30] ) только что женился на сестре Фридриха II, Ульрике. Дальон в очередной раз получил недвусмысленное указание действовать «в самом большом согласии и теснейшем союзе» с Мардефельдом и вместе с ним препятствовать образованию тройственного союза между Австрией, Россией и Саксонией. Оба дипломата попали в ловушку. Петцольд и его секретарь Функ знали о колебаниях французских политиков и умели правильно держать себя с политиками прусскими; они льстили Дальону, избегали Мардефельда, во всех сложных случаях ссылались на русских, которые в эту пору все еще хранили нейтралитет. Тем более непроницаемой и неуловимой казалась политика Саксонии. Дальон по-прежнему надеялся осуществить планы своего кабинета и разрывался между предписанной ему солидарностью с прусским коллегой и исторической, естественной приязнью к саксонцам. Мардефельд, против которого была развернута настоящая клеветническая кампания (враги прусского посланника ворошили прошлое и упрекали дипломата в том, что в предыдущее царствование он был близок к Брауншвейгской чете и к их министрам-немцам), перестал осторожничать в своих донесениях и уже совершенно открыто писал о том, что никаких надежд на союз с Россией у Пруссии не осталось. Коалиция, которая объединила саксонского курфюрста с Марией-Терезией и Елизаветой и к которой осенью 1744 года присоединился Георг II {85} , [31] была направлена прежде всего против Фридриха. Этот договор мог быть возобновлен в любой момент, причем он представлял опасность также и для Людовика XV, который по-прежнему вел войну против англичан.
30
Согласно французской традиции, братья Адольф-Фридрих (наследный принц, а позже король шведский) и Фридрих-Август (голштинский герцог-администратор) именуются «кузенами» великого князя Петра Федоровича (как любые непрямые родственники); см.: Hubner E. Staatspolitik und Familieninteressc; die gottorfische Frage in des russischen Aussenpolitik, 1741–1773. Neumiinster, Wachholtz, 1984. S. 291. Русская же традиция предполагает именование обоих братьев дядьями российского великого князя (поскольку первых отделяет от общего предка Христиана-Альбрехта одно поколение, а второго — два).
31
Начало этого сближения относится к декабрю 1742 г., когда был заключен договор об оборонительном союзе (см.: Мартенc Ф.Ф. Указ. соч. Т.1Х(Х). С. 112 и след.).
Елизавета — посредница или третейский судья, разрешающий спор между народами Европы
Вопрос о отправке в Западную Европу «российского подкрепления» обсуждался с начала 1745 года. Елизавета реагировала уклончиво и выставила условие, впрочем весьма обнадеживающее: при необходимости она выступит в поддержку Ганновера и Саксонии, но откажет в помощи Марии-Терезии — императрице-сопернице. Получалось, что российская государыня по-прежнему еще не решила, кому окажет военную поддержку, и у обоих королей, французского и прусского, еще теплилась надежда склонить ее на свою сторону. Бурбон и Гогенцоллерн сознавали, что за это им придется заплатить дорогой ценой — признать за дочерью Петра Великого, которую они оба презирали, право быть посредницей в делах Европы (роль славная и, с точки зрения обоих королей, Елизаветой вовсе не заслуженная). Идея эта родилась в ходе переписки между королями и их представителями в Петербурге, но было понятно, что из тактических соображений первыми о посреднической миссии России должны заговорить французы. И Ле Шамбрье, и Фридрих, совершенно восхищенный открывающимися перспективами, хорошо представляли себе дальнейший ход действий: следует «полностью покорить сей [русский] двор», а затем «длительное время содержать оный в бездействии, дабы […] помешать ему взять сторону противников наших»{86}. С этой целью его христианнейшее величество Людовик XV признал — не без колебаний — за дочерью Петра Великого императорский титул; Фридрих продолжал толковать ей о славной миссии «всеобщего примирения» и уверять ее, что из всех европейских монархов она, Елизавета, «для него союзница наидрагоценнейшая»{87}. Весна и лето 1745 года прошли в попытках пленить российскую государыню; оба короля заклинали своих посланников, Дальона и Мардефельда, не отступать от намеченного, действовать «сообща и на основании одних и тех же принципов» и делиться друг с другом любой информацией, какой бы незначительной она ни казалась{88}. Прежде всего, в их обязанности входило объяснить миролюбивой Елизавете, на каких основаниях Фридрих ввел войска в Моравию и Богемию; оба посланника, каждый в свой черед, поспешили уверить императрицу, что сделано это было исключительно ради поддержания в Германии спокойствия и порядка. Елизавета слушала спокойно, но своего мнения не высказывала; не терявший бдительности Бестужев умело внушал ей недоверие к рассказам пруссака и француза.
Тем временем и в Потсдаме, и в Париже начали смотреть на положение дел новыми глазами. С точки зрения Людовика, главным нарушителем европейского спокойствия оставалась Англия; поддерживая притязания Марии-Терезии, Георг II лишь сильнее разжигал пламя конфликтов {89} . Фридрих разделял эту точку зрения постольку, поскольку Георг, курфюрст Ганноверский, препятствовал его захватническим планам. Оба короля, и Людовик, и Фридрих, сознавали, что Лондон имеет влияние на Петербург, но не умели ни понять причины этого влияния, ни оценить его масштабы. Людовик XV продолжал воздействовать на Елизавету обольстительными речами; он написал ей патетическое послание, в котором уверял, что взялся за оружие с одной-единственной целью — восстановить мир в Европе. Русской императрице, которая, благодаря своему нейтралитету, идеально подходила на роль посредницы между воюющими державами, предоставлялось сделать выводы самостоятельно. Письмо его христианнейшего величества, уснащенное лестными обращениями [32] , выдавало владевшее им отчаяние и страстную жажду помощи:
32
Например: государыня, «более всех прочих моего уважения достойная», монархиня, которой «народы обязаны будут величайшим из благодеяний».
«Всякий монарх в пределах своих владений лишь к тому стремиться может, чтобы собственных своих подданных осчастливить, Вам же дано составить счастье королей и народов. От того, Государыня, подданные Ваши лишь сильнее любить Вас и почитать станут, наше же царствование сделается лишь более счастливым, когда благословения, кои возносят обитатели Вашей державы, в единый сольются хор с благословениями народов европейских»{90}.
Иначе говоря, судьба Бурбонов зависела от решений монархини из дома Романовых, которую Людовик XV некогда не пожелал взять в жены! Король изъяснялся с фонтенелевской напыщенностью: человечество наградит молодую государыню, дочь Петра Великого, повелительницу народа, извлеченного из небытия стараниями ее венчанного родителя, титулом третейского судьи, которому доверено разрешить спор между народами Европы, — «благороднейшим из титулов, какие могут принадлежать коронованной особе, и единственным, коего недостает Вашему славному Величеству»{91}. Эти обольстительные — но совершенно неофициальные — речи плохо вязались и с ходом военных действий, и с политикой французского кабинета, благоприятствовавшей скандинавским странам и Турции. Петербург всегда возражал против вмешательства французов в восточные дела и настороженно следил за их политикой на севере. Вместо ответа представитель императрицы в Париже подверг критике избранную Людовиком терминологию: сделавшись «третейским судьей», Россия неминуемо должна будет поощрить одну из сторон в ущерб другой и утратит свою независимость. Русский посланник высказался в том духе, что его страна предпочитает не принимать активного участия в европейских войнах, а на просьбу Людовика не ответил вовсе ничего{92}. Сама же Елизавета хранила молчание. Прусский король, первым получавший информацию о развитии событий, встревожился еще сильнее, чем прежде. Он твердо знал, что вмешательство России в германские дела — его последний шанс и без этого ему нечего надеяться закрепить за собой захваченные территории и незамедлительно заключить мир, необходимый его измученной армии. Мардефельд выбивался из сил, Дальон утверждал, что «проповедует то же, что и прежде», однако двум дипломатам становилось все труднее говорить в унисон; первого интересовала Германия, а второго — Европа. Русские быстро поняли, что эти два интереса могут вступить в противоречие. Несмотря на всю блистательную диалектику Мардефельда и Дальона, на примере их взаимоотношений русские политики без труда могли догадаться о том, что согласие между Парижем и Берлином — вещь хрупкая и недолговечная.