Россия входит в Европу. Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
Шрифт:
Глава шестая.
ШПИОНОМАНИЯ И ПРЕДАТЕЛЬСТВА
Фридрих пристально следил за всеми событиями, происходившими при русском дворе, знал всех особ, игравших сколько-нибудь важную роль при каждом из последовательно сменявшихся режимов. Верный своему принципу: «У государей нет родственника ближе Государства, чьи интересы они обязаны ставить выше интересов крови» {209} , прусский король нисколько не тревожился о прискорбной участи своего Брауншвейгского кузена; он ограничился тем, что высказал в письме к Мардефельду приличествующие случаю соболезнования. В Версале Людовик XV и его министры не могли скрыть некоторого замешательства: если исходить из салического закона и права первородства, пребывание Елизаветы на престоле казалось не вполне легитимным, а будучи «обыкновенной женщиной», она, разумеется, не имела и права назначать себе наследника, отдавать Петру предпочтение перед Иваном; оба принца, хотя бы благодаря своему полу, имели больше оснований претендовать на престол, но именно поэтому таили в себе больше угроз для стабильности государственной власти. Не слишком хорошо разбираясь в русских делах, версальские политики предоставили развязывать северный узел «специалисту», маркизу де Ла Шетарди: платить за это впоследствии пришлось Швеции. Фридрих также в течение нескольких недель сомневался в победе Елизаветы в войне со шведами, он опасался нового переворота при участии гвардии и очередных перемен во внешней политике России. Личность государыни, ее родовитость и происхождение интересовали прусского короля очень мало, зато в его письмах постоянно повторяется мысль о необходимости поддерживать уже заключенные межгосударственные союзы, а для этого — избегать переворотов [66] .
66
Вот первая реакция Фридриха на известие о государственном перевороте в России: «Единственное, что может встревожить тех, кто ставит на Россию, есть мысль, что гвардейцы русские, постепенно войдя в роль римской преторианской гвардии,
С весны 1742 года придворная жизнь вошла в обычную колею; императрица любила проводить время в обществе иностранных посланников за игрой в квинтич; француз Ла Шетарди, англичанин Вейч, австриец Ботта и пруссак Мардефельд увивались около Елизаветы, отдавая должное ее изяществу и любезности. Встречались они и в доме канцлера Черкасского. У всех на устах был суд над «немцами», которых вначале приговорили к смерти, а потом, благодаря личному заступничеству Елизаветы, помиловали и сослали в Сибирь; немецкая партия, казалось, была обезглавлена, а австрийская, за которой императрица наблюдала пристально и недоверчиво, имела все основания не проявлять активности{210}. Главенствующую роль играли французы; как не без раздражения замечал Мардефельд, «с французским посланником обсуждались дела как важные, так и пустяковые»{211}. Фридрих, в душе которого радость боролась с недоверчивостью, подозревал, что долго все это не продлится{212}. Привязанность к Франции проистекала из личной склонности императрицы к Ла Шетарди, которого злые языки называли ее любовником. Елизавета помнила о том, что обязана французу удачным завершением переворота, помнила о его разумных советах и о непомерных суммах, потраченных им на «покупку» гвардии. Но могла ли она забыть о том, что некогда в Версале предпочли ей польскую принцессу? Помнила она и о том, что именно Франция спровоцировала русско-шведскую войну ради того, чтобы положить конец засилью немцев в России. Два года спустя эта война продолжалась, как и прежде, русские и шведы вырывали друг у друга клочки территории, маркиз же Ла Шетарди показал себя очень скверным посредником. На переговорах в Або Швеция, пользуясь поддержкой Францией, выдвигала «чересчур большие требования»: Елизавета рисковала потерять Карелию. Раздосадованная, императрица пожелала вести переговоры напрямую. Брюммер, Лесток и Трубецкой решили воспользоваться случаем, чтобы показать себя и оттеснить клан Бестужева. Однако французскому посланнику, идейному вдохновителю этой группы, было предписано покинуть Россию{213}. Место освободилось, и претендовавшие на него царедворцы засуетились еще сильнее, чем прежде.
В эти смутные времена двор жил интригами и слухами. Прусскому посланнику пришлось отказаться от некоторых предубеждений и принять новые правила поведения, без соблюдения которых выжить в русской столице, при дворе женщины, окруженной царедворцами, фаворитами, любовниками, было невозможно… Секрет правильного поведения заключался в использовании определенной риторики: ни в коем случае не оправдываться, опровергать сплетни с помощью малозначащих, брошенных походя фраз, развеивать страхи и недоверчивость лестью и комплиментами, отвечать на подозрения подобострастием{214}. Тяжелая обязанность для прусского посланника — человека непосредственного, горячего; однако король безоговорочно одобрил эти правила игры. Ничего не утверждая прямо, а только лишь намекая, посланник должен был уверить членов нового кабинета и, в особенности, герцога Голштинского в том, что они могут рассчитывать Fia поддержку со стороны короля Пруссии. Через посредство своего посланника Фридрих решил вручить дочери Петра I орден Черного орла — превосходный способ покорить тщеславную Елизавету. Вручение ордена превратилось в празднество в честь прусского короля и стало одной из самых пышных церемоний 1743 года. В полдень Мардефельд в сопровождении подполковника Граппа и секретаря посольства Варендорфа направился в Зимний дворец. Там он нашел императрицу в окружении не только министров, но и всех придворных сановников. Мардефельд передал Елизавете письмо от своего государя, произнес приличествующие случаю комплименты, а тем временем императрица завладела орденской лентой и тут же сама надела ее на себя; напротив, прикрепить звезду она предпочла в одиночестве и для этого удалилась в соседнюю комнату. Казалось, Пруссия сделала решающий шаг для того, чтобы завоевать то абсолютное расположение и доверие императрицы, каким прежде пользовалась Франция, что же касается Австрии, то создавалось впечатление, что ее окончательно вывели из игры. На торжественном обеде Мардефельд, сидевший по левую руку от императрицы, произносил тосты и осыпал государыню комплиментами. При этом он зорко наблюдал за присутствовавшими министрами и царедворцами, пытаясь определить место каждого из них в придворной иерархии; принц Гессен-Гомбургский сидел по правую руку от императрицы, за ним помещался обер-церемониймейстер Санти, фельдмаршалы и иностранные посланники. Тут же находился и Воронцов, меж тем как его врагу Бестужеву пришлось удовольствоваться местом рядом с обер-гофмейстериной княгиней Голицыной и многочисленными статс-дамами. Там же сидел и Грапп. День окончился посещением французского театра, причем Елизавета до вечера не снимала новую награду.{215} Мардефельда засыпали подарками: Елизавета не поскупилась и употребила на это целых три тысячи рублей{216}. В эту пору, весной 1743 года, Россия и Пруссия наслаждались идиллическими, безоблачными отношениями. Мардефельд получил возможность заняться вещами менее существенными, чем внешняя политика: так, он выслал в Потсдам меха, семечки дыни и черную икру — король от всего этого пришел в восторг. Увы, затишье оказалось непродолжительным: из Вены в Петербург уже были отправлены бочонки токая — любимого напитка императрицы, призванные «подсластить лесть»{217} …
Дело Ботты
Каждый из кланов был связан с кем-нибудь из иностранных посланников, которые все как один получали от своих кабинетов деньги для ведения интриг. Поэтому попытки устроить государственный переворот не заставили себя ждать. Дальон сообщал Амело: «У нас здесь дел по горло, происходят события серьезнейшие, так что вот-вот смогу я погубить или хотя бы низвергнуть Бестужева и зрелищем этим насладиться вволю»{218}. Для этого нужно было действовать методически и прежде всего устранить союзников вице-канцлера. На помощь французам пришел случай. Австрийский посланник Ботта сблизился с группой «бояр», намеревавшихся возвратить малолетнему Ивану престол, а себе — древние права{219}. Заговорщики регулярно собирались и обсуждали, какие меры предпринять; ходили даже слухи, что они подкупили лакея императрицы и с его помощью намеревались ее отравить{220}. Сам Ботта летом 1743 года выехал в Берлин, специально для того, чтобы привлечь внимание русских шпионов к Фридриху, которого издавна обвиняли в симпатии к Брауншвейгскому семейству, и снять какие бы то ни было подозрения с Марии-Терезии{221}. Дальон воспользовался отсутствием австрийского коллеги, «который мутил умы и сеял семена раздора» посредством бес? конечных интриг, и донес на него{222}. Сообщники австрийского посланника были немедленно арестованы; самому Ботта был запрещен въезд в Россию. К заговору оказались причастны члены самых знатных семейств: Лопухины, Головкины, Гагарины и даже супруга обер-гофмаршала М.П. Бестужева, брата вице-канцлера; «снежный ком катится и будет катиться дальше, становясь все толще», — ликовал Дальон{223}. Противники вице-канцлера торжествовали, им уже виделась в мечтах его отставка, а то и ссылка в Сибирь. Расследование было поручено «заклятым врагам» Бестужева, главе Тайной канцелярии Ушакову, генерал-прокурору Сената Трубецкому и лейб-медику императрицы Лестоку; за кулисами Брюммер, Мардефельд и Дальон плели козни, злословили, хлопотали, стремясь раз и навсегда вывести из игры всех своих врагов. Императрица пришла в ярость и попросила Фридриха по дружбе выдать ей предателя Ботту, а у Марии-Терезии потребовала «самой недвусмысленной сатисфакции». Прусский король выслал Ботту из Бранденбурга и официально присоединился к просьбе Елизаветы, требовавшей, чтобы Габсбурги наказали преступника. Мария-Терезия, напуганная оглаской, которую получило дело Ботты, приняла самые решительные меры: посланника-заговорщика арестовали в Граце, а поведение его было публично названо «подлым преступлением» (verabscheuungswi"irdiges Verbrechen){224}. Решить судьбу Ботты и вынести ему обвинительный или оправдательный приговор венгерская королева предоставила своей «сестре» Елизавете. Быстротой реакции Дальон спас честь Пруссии; ведь Фридриха, подписавшего в июле 1742 года Берлинский договор, который примирял его с Австрией, было легко обвинить в заговоре в пользу Ивана. Хотя этой опасности удалось избежать, Мардефельд получил от короля приказание удвоить предупредительность по отношению к императрице{225}. Ибо во всей этой истории оставался один темный момент: зачем Ботта ездил в Потсдам, какую роль в заговоре играли Фридрих и прусская партия в России. В итоге полную победу одержали французы, пруссаки победили наполовину; клан Бестужевых, казалось, лишился какой бы то ни было поддержки; Елизавета преисполнилась к Марии-Терезии не только ненависти, но и презрения и, значит, с французской и прусской точки зрения, встала на правильный путь.
В этот момент Версаль снова отправил в Россию Ла Шетарди, снабдив его двумя документами: в одном маркиз был аттестован как частное лицо, другой представлял собой верительную грамоту и здесь Ла Шетарди был назван полномочным представителем Франции. Сделано это было потому, что в Версале опасались, как бы после крушения предыдущей миссии маркиза переменчивая и злопамятная Елизавета не вздумала ему мстить; придание маркизу статуса частного лица должно было позволить Франции при неблагоприятном исходе событий избежать дипломатического скандала. Если же императрица согласилась бы принять Ла Шетарди в качестве посланника, его бы защищало международное право. Маркизу было поручено заниматься шпионажем и помогать Дальону плести интриги, а при необходимости заменить его. Дело в том, что Дальон не принадлежал к числу любимцев Елизаветы: болтливый, не слишком любезный с придворными дамами, неопрятный, а порой и просто грязный, он недаром получил прозвище «французский дурень» или «обезьянья рожа» {226} . Дальон был неглуп и умел анализировать происходящее, но при этом страдал существенными недостатками: был вспыльчив, бестактен и ни в малейшей степени не обладал талантом царедворца (черта, нравившаяся Мардефельду) [67] . Помимо дипломатии, он занимался и коммерцией — торговал в своем особняке пудрой, помадой и табаком, что приводило в восторг светских модников, но возмущало настоящих торговцев; посланник, не плативший таможенной пошлины, сбивал цены. Одним словом, для спасения чести французской культуры требовался Ла Шетарди [68] .
67
По слухам, он однажды сказал Елизавете, что Франция и Россия расположены слишком далеко одна от другой, чтобы причинять друг другу пред… (Ibid.). Претлак немедленно сообщил об этом в Вену (письмо от 21 марта 1745г.//HIIStA. Russland II. Berichte 26. Fol. 154). Опрометчивые слова француза были полностью приведены в номере «Petersburgische Zeitung» от 22 марта 1745 г.
68
Во всяком случае, так считал сам маркиз. См. его письмо от 14 декабря 1743 г. //Сб. РИО. Т. 105. С. 136–137.
Летом и зимой 1743 года Мардефельд, Дальон, Ла Шетарди и их неразлучные друзья Лесток, Брюммср, Воронцов, Трубецкой, Румянцев и Ушаков наслаждались своим придворным триумфом, невзирая на трения между Францией и Пруссией, связанные с вопросом о Силезии. Никогда еще взятки и подарки (в том числе роскошный портрет короля) не прибывали в таком количестве из Берлина; дело шло о признании захваченных территорий собственностью Пруссии и о подписании Бреславского договора. Письма, приходившие из Потсдама, показывали, как не терпится королю «покорить» русский двор: «раздувайте огонь против моих врагов или ложных друзей, куйте железо, пока горячо»{227}. Фридрих хотел подтолкнуть императрицу и ее кабинет «к тому состоянию, в каковом давно уже желал бы их видеть», иначе говоря, к оборонительному союзу. Однако эта благородная цель была неисполнима до тех пор, пока не будет низвергнут Бестужев; Мардефельду предписывалось очернить его «до такой степени, чтобы царица признала его врагом рода человеческого»{228}. В этом деле прусский посланник мог рассчитывать на помощь французов. Европейские дворы враждовали из-за политических целей и мирились ради государственных интересов; напротив, дипломаты делали ставку на собственные дружеские узы, исходили из соображений сугубо прагматических, порой даже действовали вразрез с официально провозглашенной политикой. В Петербурге эта придворная дипломатия приобретала неслыханный размах и заставляла посланников действовать более гибко и более человечно, больше полагаться на собственную интуицию.
Весной 1744 года удача, кажется, сопутствовала партии Мардефельда — Дальона, усиленной присутствием Ла Шетарди. Фридрих уже распределял роли: Корфа, представлявшего Россию в Стокгольме, следовало убрать; он слишком хорошо разбирался в положении дел на севере и доставил немало неприятностей французам во время переговоров в Або. Теперь он мог снова навредить посланникам союзных держав. Та же участь ожидала Гросса, русского посланника в Париже, и его берлинского коллегу Чернышева. «Чистку» посольств следовало провести одновременно с полным переустройством русского кабинета. Генералу Румянцеву была уготована должность канцлера, Воронцов, по молодости лет, мог претендовать не более чем на вице-канцлерство, генерал-прокурору Сената Трубецкому пришлось бы, согласно плану Фридриха, заняться иностранными делами. Переменчивый нрав прусского монарха заставлял его по-новому расставлять эти фигуры, в которых он видел просто-напросто марионеток; иной раз оказывалось, что Трубецкой чем-то «не угодил» королю, и его место занимал Воронцов{229}. Иными словами, Фридрих командовал русским двором — или полагал, что командует. Его послания, полные воодушевления и надежд, резко отличались от куда более сдержанных донесений Мардефельда. В Петербурге тем временем все шло, как прежде, во всяком случае, до расстановки министров по воле прусского короля было очень далеко. Фридрих, недоверчивый, когда события развивались не по его плану, счел необходимым ободрить своего посланника, который, невзирая на все свои придворные успехи, был настроен весьма мрачно. Дело в том, что Мардефельду внушали большие подозрения махинации англичан, австрийцев и саксонцев, у которых появился настоящий предводитель — посланник Георга II Тироули. Со временем стало ясно, что Мардефельд был совершенно прав.
Дело Ботты кончилось ничем. В пору, когда решался вопрос о подписании Берлинского договора, эта интрига могла побудить Россию официально согласиться с закреплением территории Силезии за Пруссией. Все зависело от того, как отнесется Мария-Терезия к своему посланнику, чье участие в заговоре против Елизаветы не было доказано. Французы и пруссаки действовали заодно, когда старались погубить Ботту и тем ускорить падение Бестужева, однако на отношения, какие следовало бы установить между двумя императрицами, и на сроки этой процедуры они смотрели по-разному. Дальон хотел еще сильнее рассорить двух соперниц, Мардефельд, напротив, желал их примирить и тем ускорить получение от царицы желанной подписи под договором. Расходились сообщники и во взглядах на дальнейшую судьбу Бестужева, который по-прежнему ведал иностранными делами. Лесток полагал, что следует пойти на хитрость: он посоветовал прусскому посланнику па время перестать видеть в вице-канцлере врага, вовлечь его в дипломатические переговоры, но при этом постоянно подчеркивать его добрые отношения с Австрией, «дабы не мог сей обманщик долее притворяться невинным». Дальон же и Ла Шетарди выступали категорически против какого бы то ни было участия русских в переговорах и поддерживали императрицу, которая не хотела подписывать никаких соглашений. Французы твердо рассчитывали на падение Бестужева и потому не были намерены «позволять ему плести козни, как прежде, и в конце концов расстроить все планы{230}. Как показали дальнейшие события, надежды эти не оправдались.
Прусский король, «лучший друг императрицы и России», делал ставку на другое: на пугавший Елизавету призрак нового государственного переворота. Несмотря на свои родственные связи с Брауншвейгским семейством, он не затруднился предложить императрице сослать Ивана Антоновича в Сибирь, заточить регентшу в монастырь, а Антона-Ульриха отправить в Германию. Такое решение проблемы, безоговорочно поддержанное Версалем{231}, позволило бы обойтись без кровопролития (Фридрих прекрасно понимал, чего боялась царица) и уберегло бы Россию «от козней и происков, которые в противном случае не кончились бы никогда и рано или поздно сыграли бы роковую роль…»{232}. Фридрих давал совет отнюдь не бескорыстно; он стремился обезвредить враждебные ему группировки: клан старинной австрофильской знати, некоторых представителей нового петровского дворянства, привлеченных блеском иностранных титулов, и прежде всего лично Бестужева. Мардефельд испросил у императрицы аудиенцию специально для того, чтобы обрисовать ей устрашающие перспективы и подлить масла в огонь. От имени прусского короля посланник должен был объявить Елизавете, что «австрийцы, англичане, саксонцы, датчане только того и добиваются, как бы низвергнуть ее с российского престола»{233}. Следуя указаниям Фридриха, Мардефельд живописал царице мрачные картины кровавого мятежа, за которым последует ее арест, пытки, ссылка в ледяную Сибирь, где красота ее будет вянуть вдали от мужского общества… Рассказы прусского посланника произвели впечатление на императрицу, и она обсудила вопрос об Иване Антоновиче сначала с членами своего совета (именуемого Конференцией), а затем с Сенатом. Сенаторам было приказано уничтожить всякую память о царствовании малолетнего императора: специальный указ запрещал упоминание имени и титула Ивана в каких бы то ни было документах; дозволялось упоминать только о регентстве его матери или герцога Курляндского — Бирона. Все декреты той поры были отменены. Паспорта, манифесты, акты, патенты и проч., подписанные именем Ивана, были изъяты и свезены в Тайную канцелярию. Напечатанные на русском и иностранных языках книги, касающиеся царствования Ивана, были сданы в Академию наук, а ввоз изданий такого рода жестоко преследовался. Наконец, монеты с изображением малолетнего императора были отданы в переплавку{234}. Однако все эти строгости нисколько не повлияли на внешнюю политику России, которая по-прежнему оставалась выжидательной.
Брачная политика
Фридрих, по-прежнему не слишком уверенный в стабильности российской политической обстановки, стремился укрепить позиции будущего Петра III, хотя этому молодому человеку, единственному наследнику престола, если не считать Ивана Антоновича, было в ту пору всего шестнадцать лет. Следовало женить юного герцога на немецкой принцессе. Свою сестру Ульрику король предлагать не стал: побоялся отпускать родственницу в страшную, далекую Россию. Об этом варианте Мардефельду было приказано даже не упоминать {235} . Необходимым требованиям удовлетворяла пятнадцатилетняя принцесса София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская. Она приходилась великому князю дальней родственницей: ее мать была сестрой епископа Любского, того самого, что некогда обручился с Елизаветой, но умер, не дожив до свадьбы. Фридрих делал ставку на привязанность Елизаветы к Голштинскому семейству {236} . [69] Противная сторона могла предложить в качестве невесты только дочь Фридриха-Августа. Однако она не подходила наследнику российского престола из-за своих связей с Польшей. Итак, выбор остановили на принцессе Софии. Вместе с дочерью в Россию прибыла Иоганна-Елизавета, княгиня Ангальт-Цербстская; ей было поручено исполнять обязанности прусской шпионки до тех пор, пока невеста не повзрослеет настолько, чтобы принять эстафету у матери. Фридрих очень рассчитывал на помощь княгини, которая, как он надеялся, несколько месяцев пробудет при дочери. Он принялся плести сложнейшие интриги и, на время забыв о своем женоненавистничестве, угождать родственницам. Чтобы матримониальная стратегия сработала наверняка, автор «Анти-Макиавелли» согласился отдать Ульрику за наследника шведского престола Адольфа-Фридриха, герцога Голштейн-Готторпского, дядю великого князя и брата княгини Ангальт-Цербстской, — план, который одобрила и русская императрица {237} . В Петербурге появления княгини и ее дочери ждали с большим нетерпением. Ла Шетарди и большой приятель Лестока Семен Кириллович Нарышкин выехали к ним навстречу — дабы оберечь дам от возможных контактов с противной стороной… Вдали от Петербурга, не боясь быть подслушанными, они посвятили мать невесты в ее будущие обязанности: прежде всего она будет служить связной — получать от кабинетов Фридриха и Людовика послания, предназначенные исключительно для августейшего взора царицы. Кроме того, княгине предстоит на правах женщины и родственницы намекать Елизавете на козни — подлинные или мнимые, — которые строит ее окружение.
69
По всей вероятности, Брюммер также поддерживал кандидатуру принцессы Софии.