Россия загробная
Шрифт:
Спецназ выгрузился из автобуса, у которого все окна, кроме лобового, были задернуты шторками. Автобус поставили за домом, так, чтобы Шило не мог увидеть его из окна. Два десятка людей в шлемах-сферах, в голубоватом камуфляже и черных бронежилетах абсолютно бесшумно зашли в подъезд и без единого слова рассредоточились по узкой лестнице с серой трубой мусоропровода. В это время полковник в светлой курточке делал последнюю попытку договориться.
— Шило! — позвал он через дверь. — Ты тут?
Никакого ответа. Полковник напряженно слушал, не прозвучит ли в тишине звук взводимого курка. Он прекрасно знал биографию уголовника. Тот уже четыре года был в розыске. На нем висели три убийства. Из тридцати восьми лет своей жизни он отсидел пятнадцать. Последний
— Тут я, — негромко сказал Шило, высовываясь в коридор из комнаты. Ствол в его руках поднялся, и его черная дыра смотрела в сторону двери. Шило боялся, что полковник подманит его к двери, с той стороны которой уже стояли спецназовцы с бронебойными винтовками. Они завалят его, стреляя через дверь. Поэтому он не подходил к двери и тоже напряженно прислушивался к каждому звуку. Так они играли с полковником в кошки-мышки.
— Шило, давай заканчивать, — по-свойски предложил полковник. — Я гарантирую тебе безопасность, если ты сдашься в ближайшие пять минут.
— А десять лет ты мне тоже гарантируешь?
— Это как суд решит, — сказал полковник. — Но если обойдемся без крови и заложники останутся целы, мы сможем кое о чем попросить судью… Ты нас знаешь. Все будет учтено, Шило.
Шило наклонил свою бритую голову с большим горбатым носом. Лоб у него был как будто стесан назад. Голова у него была непропорционально-маленькая относительно огромного тела. Он знал эту особенность своего строения и объяснял ее тем, что для его жизни мозгов много не нужно… да в маленькую голову и труднее попасть. Глаза на лице были узкие, лоб в морщинах. Сзади, за его спиной, в разгромленной комнате, со связанными за спиной руками сидели на полу двое его собутыльников, которых он, сам не зная зачем, взял в заложники. Взять с них было нечего. На столе у окна стояли недопитая бутылка водки, стаканы, банка с маринованными помидорами, открытая банка рыбных консервов. В окно был виден заставленный барахлом балкон с ржавыми прутьями и зеленой ребристой пластмассой.
— Ох, не верю я тебе, мент поганый, — добродушно сказал Шило. Этот огромный бритый мужик. как доисторический бронтозавр, отличался холодной кровью; сейчас, когда ментура обложила его со всех сторон, пульс у него был нормальный, и он совершенно не волновался. В отличие от полковника, который знал, что задача его по сравнению с начальным этапом переговоров изменилась и он теперь только тянет время, давая спецназу занять правильные позиции. Полковник сейчас очень волновался. На ступеньках лестницы, спинами к стене, чуть приподняв дула маленьких автоматов, стояли спецназовцы в шлемах с опущенными забралами. Двое поднялись на лестничную площадку и встали рядом с переговорщиком. Огромный спецназовец держал в руках кувалду. В своем круглом шлеме с черным непрозрачным стеклом он казался роботом.
— Даю тебе слово офицера, Шило, — снова начал полковник. В этот момент командир спецназа, стоявший на лестничной площадке пролетом ниже, сделал быстрый знак обтянутыми черной перчаткой пальцами, робот с шаром вместо головы отступил своими огромными ботинками на шаг, поднял кувалду и с размаха опустил ее на дверь. Дверь с треском вылетела из рамки. Двое в шлемах-сферах бросились в дверной проем, вслед за ними ринулись еще трое. Раздались дикие крики: "Всем
Двое взятых в заложники собутыльников расширившимися глазами смотрели, как их недавний друг в один прыжок преодолел комнату и выскочил на балкон. Обрез он с такой силой швырнул в угол, что у него отлетел приклад. Резким движением уголовник перебросил длинную ногу с домашнем тапке без задника через решетку балкона. Тапок слетел с ноги и, переворачиваясь, полетел вниз. Милиционеры оцепления, подняв головы, в удивлении смотрели на вертящийся в воздухе тапок. Сверху Шило, смеясь и радуясь, видел их запрокинутые и потому искаженные лица. Один стал медленно поднимать руку с пистолетом. Еще несколько секунд Шило сидел верхом на решетке балкона в одном тапке и с ухмылкой глядел на группку генералов и полковников, стоявших под деревьями поодаль. Он все видел, все замечал.
В четырех метрах от него, в комнате, возникли две фигуры с круглыми головами пришельцев. Они молча грозили направленными в его грудь автоматами. За их спинами появился полковник в легкой курточке и с бледным мокрым лицом. Бутылка на столе опрокинулись, и водка лилась на пол. Водки было жалко!
— Шило, дорогой, кончай дурить! — затянул свою песню бледный полковник. — Давай без глупостей. Давай…
— Ты же слово офицера мне давал, сука! — добродушно ухмыльнулся небритый бугай со стесанным лбом, горбатым носом и маленькими острыми глазками.
— Шило, давай без глупостей. Зачем это нам? Не нужно никому. Суд учтет.
— А смерти больше нет, гражданин начальник, — сказал, улыбаясь, Шило, не чувствуя крови, которая струилась по его лицу из пробитого осколком стекла лба. Он не заметил, что вышел на балкон сквозь застекленную дверь. Боли он тоже не чувствовал. Он перебросил через проржавевшую решетку балкона вторую ногу, оттолкнулся задом от перекладины и, счастливо улыбаясь, полетел вниз таким, какой был — с осколком стекла во лбу и в тапочке на левой ноге.
4.
В жарких июльских сумерках сияли высокие стрельчатые окна концертного зала на Рублевке. Стеклянная крыша выпускала в высокое звездное небо рассеянный свет. Звезды меркли в свете человеческого праздника, словно признавая свою никчемность перед господами в рубашках из тончайшего египетского хлопка и светскими львицами в атласных обтягивающих платьях, подъезжавшими по узкому шоссе в низких приземистых автомобилях. В огромном ярко освещенном фойе пианист в черном пиджаке с атласными серебристыми лацканами, сильно наклоняясь то влево, то вправо, скользил руками по клавишам белого рояля Стейнвей. Звук этих идеально настроенных клавиш плавал в отлично кондиционированном, пахнущем озоном воздухе фойе и смешивался с другими, столь же приятными звуками удавшейся жизни: позвякиванием льдинок в высоких стаканах, томными женскими голосами, вальяжными мужскими баритонами, четким стуком высоких каблуков, приглушенным смехом и мягким шелестом дорогих юбок вокруг соблазнительных ног. На белых столах по периметру фойе стояли подносы, украшенные античными греческими вазами с экзотическими фруктами, которые, однако, оставались невостребованными. Публика полагала, что это не еда, а произведения искусства. Вдруг по пахнущему озоном прохладному воздуху прокатился мелодичный звон. Он исходил прямо из стен. Пианист покорно убрал свои белоснежные руки от рояля. Хозяин вечера в черном шелковом смокинге, расстегнутой в вороте белой рубашке и узких длинных мокасинах цвета оранж стоял у микрофона. Стержень с микрофоном на конце поднялся прямо из пола точно на ту высоту, на которой находился готовый говорить рот банкира-меломана.
— Друзья, — сказал он, — всего лишь несколько слов…! Он взмахнул рукой с маленьким перстеньком, который разбрызгивал во все стороны искры дорогого огня. — Сегодня на наш праздник, происходящий в такие знаменательные дни начала вечной жизни… прилетела…из своего уединения на Карибских островах… снизошла, так сказать, на нашу грешную Рублевку… я рад вам представить самую красивую женщину на планете Земля… несравненную… Он возвысил голос и закончил в нарастающем смехе, шуме, возгласах удовольствия, удивления, веселья и восторга: — нашу любимую Анну Вивальду!