Шрифт:
Хлеб да соль
То-то радость была оленеводам Докунею Кузьмичу и Лукерье Софроновне, когда они после двухмесячного кочевья с оленями по тайге вернулись домой – дочь Фёкла, пятый год вдовая, родила им внука. Приятную весть сообщила соседка Авда, позвавшая их на чаепитие к себе, пока у них натопится нахолодавшая изба.
Добродушная, флегматичная, улыбчивая Лукерья Софроновна вся просияла, как будто в неё закачали радость мехами. На её бронзовом лице с глубокими, словно вырезанными на морёном дереве, мимическими морщинами, контрастно
– Мужик, паря дак! – торжествующе констатировал Докуней Кузьмич, мужчина телосложения тщедушного, бледный, с бескровными губами, но, несмотря на свой болезненный вид, общительный и смешливый. Он сейчас же хотел идти к Фёкле, живущей отсюда далековато, отдельным домом, смотреть своего долгожданного внука.
– Ты интересный, Докуней Кузьмич, – урезонила его Лукерья Софроновна густым гортанным басом. – Как без гостинцев пойдёшь? Сперва пушнину, поди-ка, сдать надо, потом в мангазин…
– Верно, Лукерья Софроновна, – охотно согласился с ней Докуней Кузьмич. – Обмывать внука будем!
Оленеводы степенно допили чай, попросили Авду досмотреть за печкой и, заложив добытую пушнину в мешок, пошагали по своим важным делам.
В магазине они простодушно дивились, сколько разных товаров появилось в последнее время на полках. Продавец, он же приёмщик пушнины, приезжий усатый мужик, весь изломался, предлагая купить то и другое. Пушнина ушла хорошо, и на покупки старики не скупились. В дополнение ко всему Докуней Кузьмич не преминул спросить для себя традиционную «калакушечку» – флакушку тройного одеколона, дань ушедшим сухим временам.
На пороге – в окошко увидела – их встречала малолетняя внучка Вика. Докуней Кузьмич понюхал ей волосы и показал пальцем на оттопыренный карман фуфайки, предусмотрительно набитый шишками кедрового стланика – это был его фирменный гостинец. Вика, как белочка, шустро выгребла шишки. Бабушка, также понюхав ей волосы, одарила её шоколадкой.
Фёкла, как всегда, была строгая, подтянутая, немногословная. Ребёнок спал в кроватке, затянутой марлевым пологом.
Старики, крадучись, точно боялись вспугнуть птичку, приблизились к ней, поочерёдно заглянули под полог. С выражением умиления на лицах удовлетворённо переглянулись между собой. И Докуней Кузьмич начал выгружать из мешка на стол вино и разные закуски, чтобы обмывать внука.
Знать, поведала Фёкла родителям, кто отец новорождённого, потому как дома, будучи в хорошем расположении духа, Докуней Кузьмич вдруг заявил:
– А давай, Лукерья Софроновна, пойдём к Петру Петровичу в гости? Родня мы теперь с ним, паря дак!
– Но-о… – неуверенно протянула Лукерья Софроновна и заулыбалась, сверкая зубами. – Неудобно как-то… Улияна Парфентемна ругаться будет…
– Шибко гордый или что ли? – обиделся Докуней Кузьмич, разом вскипая.
– Тогда гостинцы, поди-ка, надо, – надломилась Лукерья Софроновна. – Вали на стоянку колоть оленя – стегно мяса возьмём, раз уже в гости к Петру Петровичу… Коли Гладиатора, всё равно хромает. Он жирный.
– Одному почти что неохота…
– Одному неохота! Ты интересный…
Докуней Кузьмич не стал противиться доводам женщины и, захватив мешок, пошёл на стоянку, где у них стояла палатка и паслись оставленные олени, колоть хромого и жирного Гладиатора, а Лукерья Софроновна взялась замешивать тесто для улонов – пресных лепёшек.
Надо сказать, что за Докунеем Кузьмичём в подпитии водилась такая удача – не пропустить ни встречного кого, ни поперечного, чтобы не привязаться. При этом он готов был «влезть» человеку в лицо вместе со слюнями и соплями, сопровождая свои ужимки возгласами, скорее похожими на рыдания, – это означало изъявление душевного расположения и наилучших чувств. И если кто-то с брезгливостью отворачивался от него, он сильно обижался, высоко вскидывал голову, как бы желая разглядеть того человека издалека:
– Ты гляди-ка, гордый какой! – изрекал он. И добавлял несуразицу: – Госкромхоз Витимски… ребята-октябрята…
На этот раз навстречу ему шёл Эдик Комодыров, молодец, уверенный в себе на все сто и знающий, как ему быть в любых случаях жизни. Насвистывая мелодию, он направлялся за товаром к местной торговке.
Докуней Кузьмич подступил к Эдику.
– Что вам угодно, сэр? – надвинувшись вплотную, высоко подняв подбородок и глядя на Докунея Кузьмича сверху вниз, поинтересовался Эдик торжественно.
– Ребята-октябрята, госкромхоз Витимски…
– Тебе чего конкретно за пазуху надо? – Эдик поочерёдно наступил носками своих ботинок на носки докунеевых амчур. Приставив указательный палец, как пистолет к животу Докунея Кузьмича и сказав «Кыкх!», толкнул его; одновременно, качнувшись на пятках, отпустив его амчуры.
Всплеснув руками, Докуней Кузьмич с маху сел в снег, а Эдик Комодыров пошагал дальше за своим товаром, насвистывая все ту же самую мелодию.
– Сор! Ты сам негодный сор! – выбираясь из снега, бормотал Докуней Кузьмич. – Ты гляди-ка, гордый какой… Хвастун!
Напрочь позабыв, куда он направлялся, Докуней Кузьмич повернул домой.
– Как быстро! – порядочно удивилась ему Лукерья Софроновна. – Ты колол оленя, нет ли? Где мясо?
Докуней Кузьмич сказал, что у него болит брюхо, и потому ему надо пить калакушечку.
– Ты колол оленя, тебе говорю?!
– Почти что забыл…
– Господи горолей, корокой, как ты забыл! Как ты без мяса пойдёшь к Улияне Парфентемне родниться? Пошёл оленя колоть – вернулся пить калакушечку! Стэрам твоя калакушка!
– Зато браво пахнет!
– Бэраво пахнет! Пей тогда вино, раз уже бурюхо болит…
– Они говорят, хлеб да соль надо… – увидев на столе свежеиспечённые улоны, сказал Докуней Кузьмич.
– Со-оль? – крайне изумилась Лукерья Софроновна. – Олени, или что ли – соль? Кто тебе говорил хлеб да соль?
– Почти что не знай… Хлеб да соль, говорят…
– Хлеб мангазинский, поди-ка, надо? Где я тебе возьму мангазинский хлеб!
– Это – не хлеб? – кивнул головой Докуней Кузьмич на стопку улонов.