Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
Улицы превратились в полноводные реки. Есть риск утонуть, передвигаясь без лодки. А до наших госпитальных бараков отсюда версты две.
Немногочисленные смельчаки передвигаются по делам, укрывшись под поднятыми крышами колясок местных рикш. Лишь китайцы месят грязь по своим китайским делам, словно дождь им не помеха. И на лицах такое выражение, будто это доставляет им неизъяснимое удовольствие.
Слава богу, японская армия, как и мы, в такой ливень не воюет.
— Гордеев! Ты? — знакомый голосина финско-шведского тролля прорывается
Верчу головой и не могу определить, откуда меня зовет Маннергейм.
— Сюда гляди! Левее!
Наконец вижу Карла Густава.
Он машет мне из тарантаса одного из босоногих китайских рикш.
Маннергейм тычет своего человека-коня в плечо, показывая знаками, чтобы тот подкатил ко мне.
Через пару мгновений коляска рикши останавливается рядом.
— Запрыгивай!
Не стоит отказываться от дружеского приглашения, тем более, когда сверху разверзлись хляби небесные.
Бочком втискиваюсь на сиденье, большая часть которого занята немалым телом тролля.
От рикши ощутимо разит крепкой смесью черемши, пота и соевого масла.
— Откуда, Николай Михалыч?
— От командующего. Вернули орден и наградное оружие. А ты, Карл Густавыч?
— С передовой.
— И как там?
Он усмехается.
— Потоп. Не до войны. Дороги размыты. Вместо них теперь горные бурные речки, а вместо долин — озера.
— Как думаешь, надолго затишье?
— А пока не просохнет. Или не подморозит.
— Ну, до морозов еще не близко, — прикидываю я.
Несмотря на дождь, солнце жарит сквозь тучи, градусов двадцать, при местной влажности, ничего хорошего, как в турецкой бане.
— Отметим встречу?
— Охотно.
Маннергейм с диким акцентом на китайском велит вознице везти нас к вокзалу, а для пущей доходчивости повторяет маршрут по-русски. Впрочем, до вокзала рукой подать.
Пересекаем грязи и хляби, колеса порой погружаются в лужи по самые ступицы. Но рикшу это не смущает, похоже, грязь — пятая китайская стихия, и китайцы ее просто обожают.
Карл Густавыч щедро сыплет мелочь в ладонь желтолицего человека-коня. Тот низко кланяется и благодарит.
Высаживаемся на деревянные мостки у вокзала, входим внутрь. Большая часть невысокого и длинного строения станции, как я уже отметил во время своей роковой встречи с Соколово-Струниным, занята буфетной залой.
И только поездам до одного места на ливень. Словно гигантские металлические киты, исходящие паром, пыхтят они, блестя черными мокрыми боками, переговариваются между собой басовитыми резкими или протяжными гудками, громыхают сцепками вагонов приходящие и уходящие составы.
Мы в здании вокзала.
Буфет гудит, словно растревоженный улей. Заняты все столики и даже места за буфетной стойкой. Офицеры вех чинов от прапорщика только призванного из запаса и до полковника толкутся здесь: и тыловые, и фронтовые, благо затишье позволяет увольнительные с передовой для господ офицеров.
Нетрезвый и горячечный смех, обрывки острот и сплетен доносятся до нас с Маннергеймом из-за отвратительно сервированных столиков, салфетки на которых больше напоминают солдатские портянки.
Тролль морщится.
— И это офицеры?
— Что ты хочешь, многие из них ежедневно ходят рядом со смертью. Жить с этой мыслью тяжело, вот и пытаются забыться.
— Пожалуй, ты прав, Николай Михалыч. Но, где мы с тобой сможем спокойно поговорить? Здесь и себя-то с трудом слышишь, не то, что собеседника.
— А вот сюда, — я толкаю малоприметную дверь в «столовку» графа Игнатьева.
Входим.
Какой разительный контраст в сравнении с только что покинутым буфетом.
Слава богу, с местами проблем не возникает: тут не столь многолюдно.
Заказываем от души: отварного языка с хреном и малосольную красную рыбу на закуску, луковый суп и бульон консоме с крохотными «на один укус»' пирожками с капустой, а на горячее — бефстроганов и бараний бок с гречневой кашей. Взяли и графинчик '«Смирновской».
Какой дружеский обед без стопочки «хлебного вина»?
Барон наслышан о моих последних приключениях, не чокаясь, выпиваем за павших боевых товарищей.
— Не страшно погибнуть в отчаянном бою в полной отдаче всех сил для победы. Страшно погибнуть, друг мой, по глупости… Слыхал ли ты, к примеру, о гибели Сергея Третьякова, штабс-ротмистра Гродненского гусарского полка?
Я отрицательно качаю головой.
— А меж тем он блестящий спортсмен, известный в обеих столицах. На фронт попросился добровольцем.
С сожалением развожу руками:
— Увы, не довелось.
Барон со вкусом наворачивает нежный язык, тающий во рту.
— Сергей Васильевич, даром, что спортсмен, а был близорук. Через это и пострадал. Он перед началом Ляоянского дела отправился на рекогносцировку со своим вестовым в близлежащую деревню. И наткнулся там на передовой японский отряд. Исключительно, по собственной близорукости. Вестовой первым заметил, что перед ними враг и успел предупредить Третьякова. Они повернули, чтобы скакать прочь, но японцы дали по ним вслед залп. Штабс-ротмистра убило на месте. Тяжелораненый вестовой сумел вернуться к своим и рассказать в подробностях о гибели командира, а затем сам умер от ран.
— Судьба — индейка…
А что тут еще скажешь?
Оба вздыхаем.
Маннергейм прищуривается:
— Никола Михалыч, сколько тебе потребно на восстановление твоего эскадрона?
И тот туда же!
— Отвечу тебе, как ответил Куропаткину несколькими часами ранее, — полтора месяца напряженной учёбы и боевого слаживания.
— Стало быть, к началу ноября уложишься?
— Уложусь. Тем более Куропаткин обещал всяческое содействие. А к чему интересуешься?
— Есть план ударить в начале ноября по противнику и попытаться деблокировать Порт-Артур, — понижает голос тролль.