Роуд-муви
Шрифт:
Под крупным заголовком красовалась фотография мертвого Александра, сделанная уже при свете дня – с опухшим, обезображенным лицом и вывалившимся языком.
Мария захлопнула газету, с плохо скрываемым отвращением.
– Он был пьян? – спросила она тихо всхлипывающую Люси.
– Я не знаю, – тихо ответила девушка.
– Mon ourson, я говорила тебе, что ты плохо закончишь, – изрекла Мария, обращаясь к чему-то незримому, и изящно достала мундштук.
Она щелкнула пальцами, и худощавый официант податливо подбежал, изображая воплощение внимания.
– Фруктовый десерт, –
Аарон вернул лист в смятое состояние обратно в корзину и задумчиво почесал голову.
«Получается, Никита Стеклов в своих текстах тоже является убийцей? Только он убивает несуществующего человека. Нет. Не надо философии. Ключ к разгадке лежит ближе. Метод? Каким методом воспользовался Стеклов?»
Аарон вдруг вскочил и в волнении заходил по комнате, по выработанной привычке совершенно бесшумно.
«Это же очевидно. Стеклов вызвал аномалию. Чтобы показать одну аномалию, он создал другую. Нелогичное событие, меняющее ход вещей. Как он, Аарон, был глуп. Неужели он надеялся, что честь носить это имя достанется агенту, пользующемуся жалким дедуктивным методом?!»
Солнце опять вставало над Степанчиковым в необъяснимой тишине.
И когда первые легкие звуки нарушили предрассветную тишину, а предметы начали обретать свои очертания, человек-тень покинул деревню.
Сплин и кокаин
Никита проснулся с двояким ощущением. С одной стороны, видимо, под влиянием чистого воздуха, было ощущение бодрости. Теоретически его тело даже было согласно на утреннюю пробежку. С другой стороны, чувство беспричинной тревоги и тоски навалилось вместе с первыми солнечными лучами.
Никита поднялся, похрустел суставами и шеей, а затем быстро открыл чемодан и достал из потайного карманчика коробочку. Открыв ее, Стеклов отметил, что порошка еще порядочно, но не хватает до конца «командировки». Нужно экономить, а то очень скоро произойдет прямое столкновение с окружающим миром.
С другой стороны, столкновения ему тоже хотелось. В этом месте пульс жизни действительно чувствовался иначе: то, что казалось важным, становилось неважно – хотелось тургеневской увесистости. Написанные тексты при перечитывании казались пошлыми, не драматичными и не смешными.
Стеклов испытывал зловещее ощущение: казалось, Степанчиково обладает некоторой спрятанной энергией, которая сильнее его воображения.
«Да что происходит? – корил он себя, – я, прожженный столичный яппи, уже подхвативший ставшую модной аристократическую усталость от жизни, – я, растерял тут все чувство юмора, вместо того чтобы найти спокойную обстановку для написания проклятой книги».
Стеклов зачерпнул ногтем щепоть кокаина и быстро вдохнул. Полегчало. Захотелось поговорить.
«Где этот чертов нефтяник? Странное дело. Дружелюбного соседа никогда не видно и не слышно; может это паранойя? Единственный человек, с которым вроде как есть о чем перекинуться словом – и тот вызывает тревогу. Хватит эскапизма. Если гора не идет к Магомету – Магомет пойдет к горе».
Стеклов еще раз взглянул на коробку с кокаином, на секунду задумался, быстро убрал ее в карман и уверенно вышел из дома.
Трактора, дороги, посыпанные гравием, пахучая трава и жужжащая мошкара сразу окружили Стеклова.
«Даже пасторальный пейзаж может быть депрессивным» – подумал Никита.
Мысль показалась оригинальной, но через секунду он уже корил себя за глупость. Хотелось пообщаться с местным населением, только с каким вопросом обратиться?
Народ поглядывал на чужака без злобы, но с некоторой опаской, как на нечто, не вписывающееся в течение их жизни. Жители деревни работали в огородах, возили тачки с навозом, пилили бревна, шли с лукошками, или просто стояли на улицах. Подходить к ним было неловко.
Стеклов поморщился. Ему пришло в голову, что провинциальный, деревенский образ жизни зря идеализируют. Нет у них свободного времени и спокойного течения жизни. Все что у них есть – скука. С другой стороны это величественная скука, она имеет другую природу, чем ее городская сестра; последняя мелка, ничтожна, порождена различными фобиями и бессилием; деревенская же – как полноводная река: погрузившись в нее, чувствуешь величие и прохладу.
– Эй, начальник, копеечки не найдется? – негромкий оклик прервал размышления писателя.
Неподалеку от деревенского магазина сидел местный пьяница, небритый, с серыми лохмами, которые сосульками обрамляли его худощавое лицо. Одет он был в кожаную жилетку поверх потертой клетчатой рубахи, и темные кальсоны, с заплатами на коленках; в руке у мужчины была бутыль без этикетки, в которой оставалась пятая часть белесой мутноватой жидкости.
– Кончается, – резюмировал пьяница, – а день-то еще длинный.
Выглядел несчастный вполне дружелюбно, и Стеклов обрадовался перспективе перекинуться словцом хоть с кем-то из местных; Никита достал кожаный бумажник, обнаружив в нем только крупные купюры; в другом отделении лежали доллары, оставшиеся от заграничной поездки; Стеклов вытянул пятидолларовую банкноту и протянул мужчине.
– Только такие, – сказал Никита.
– Барахло американское, – равнодушно сказал пьяница.
Стеклов сделал движение, чтобы положить деньги обратно.
– Да ладно, давай, сподобится, – остановил его попрошайка.
Усмехнувшись, Никита отдал купюру.
– А закурить найдется?
– Не слишком ли ты требовательный? – съязвил Стеклов.
– От души же.
Никита вытащил пачку «честерфилда» и достал из нее сигарету.
– Опять американское, – пьяница оторвал фильтр, прикурил и с озорным прищуром глянул на Стеклова.
– Чем тебе американцы не угодили? – рассмеялся Никита.
– Да ничем вроде бы, а вот призадумаешься – не наш континент, чужой. И проникает он всюду. Вот и деньги их тут, и табак.
– Разве это плохо?
– Не возьмусь судить. Только меня все тянет к времени прошлому, когда земля наша голос имела и петь могла.
– Скучаешь по прошлому, когда ты не пил еще? – усмехнулся Никита.
– А, это, – пьяница посмотрел на бутылку и смачно отхлебнул, – да нет, не то имел в виду я. Неведомое время интересно мне, век, этак, девятнадцатый.