Рождение волшебницы
Шрифт:
Томительный спуск в потоках разящей и оглушающей воды закончился ярусом ниже, где водопад раздвоился. Часть его изливалась направо в распахнутую дверь, сюда и направился истукан. Они попали в неправильных очертаний комнату с выбитым окном во двор. Дракула, а следом и Золотинка, как перезревшие плоды, обвалились в стоящий лишь до колен разлив.
А болван достал раскисший от влаги, невесть во что обратившийся лист и вручил его Золотинке прежде, чем она успела, перемогаясь побитыми мышцами и занемевшими суставами, доковылять до окна.
Несколько неровных строк безнадежно растеклись, обратившись в неясного смысла пятно. Немое послание Лжевидохина подрагивало в непослушных руках, а во дворе, нагоняя тревогу,
– Читайте. – А сама сунулась в окно.
С первого взгляда стало ясно, что с едулопами, с теми, во всяком случае, что попали из тучи в крепость, покончено. Огромный, похожий на стог прошлогодней соломы, медведь Поглум, присев на затонувшие обломки телеги, глазел, как извергаются из верхних ярусов дворца воды. Внизу на площади потоки прокладывали путь среди наваленных грудами едулопов, сбивали их, как гнилые водоросли, наваливали заносами на поворотах русла. Обезображенные, подавленные всмятку тела и члены, сплошная каша – сокрушительная сила прокатилась по стаду омерзительной нечисти, и сила эта была, разумеется, Поглум. Голубая шерсть медведя побурела пятнами тины.
Смешанные толпы ратников и челяди потерянно бродили в местах помельче и посуше. Никто, похоже, не почитал уже едулопов за угрозу. Новое бедствие – наводнение – застигло людей врасплох в то время, когда все еще напоминало о только что пережитом нашествии. Буро-зеленая кровь окрасила яркие на полуденном солнце воды, а ниже пенистых перекатов поперечной лестницы, за церковью справа, образовалась обширная заводь. Насыщенным зелено-жемчужным цветом она напоминала проточное болото. Над поверхностью этой топи, словно растительные кочки, высились округлости дохлых тварей; выброшенные волной медузы покрывали их, как пятна слизи. В западне дворцового водоема плескалась небольшая акула.
От теплой морской воды поднимался пар. В пронизанном солнцем тумане стояла радуга.
– Прочитал! – с нарочитой бодростью обратился к Золотинке дворецкий и возвратил ей вымокший листок.
Она еще раз глянула пустое письмо Рукосила, а потом протянула его болвану:
– Вот тебе ответ, Порывай, отправляйся к хозяину!
Но письмоносец с места не сдвинулся.
– Ну, пошел! Иди к хозяину! – повторила Золотинка, несколько встревоженная Порываевой строптивостью.
Времени на новые выдумки не оставалось уже никакого. Девушка поманила Дракулу, на цыпочках они потянулись к выходу из комнаты, в разоренный, ставший проточным ручьем коридор, где, скрадывая череду дверей, парил туман… Порывай все ж таки обладал тем органом, каким обижаются на нечестность и вероломство. Он заскрипел болезненными своими суставами вслед за беглецами. Болван догнал их и остановился, укоризненно держа издевательский листок. Золотинка решительно не знала, что еще сказать истукану. Из головы не выходило ставшее высоко солнце. Это был полдень. Врачи достали ножи и пилы. Она шагнула. Порывай восстановил принятое им расстояние. Дракула забежал вперед волшебницы, подальше от преследователя.
Они шли, а болван неукоснительно соблюдал все те же три шага между собой и Золотинкой. Она спешила, но не решалась оставить Дракулу, чтобы не заплутать без него во внутренних переходах дворца. А тот задерживался там и здесь, когда хозяйственный взгляд его падал на повсеместные следы разорения. На подтекающие потолки, что встречали и провожали их капелью. На покалеченную мебель, разбитые двери, ошметки тины на дорогих коврах. А блудливая челядь, торопливо хватающие хозяйское добро слуги и служанки с наскоро увязанными узлами шарахались, наскочив ненароком на всклокоченного и вымокшего дворецкого.
Без лишних приключений Золотинка спустилась на нижний ярус, где тоже журчали потоки и ручейки, попадались залитые половодьем пространства. Легкий ропот предшествовал волшебнице, он передался в караульню и затих.
Тогда донеслись стоны. Юлий был здесь, ничего не переменилось. Встречая взгляды дворян, Золотинка окунулась в тяжелый, застоявшийся дух больницы.
– Постойте! – обмолвился кто-то.
Толпа раздалась. Раненый лежал на ложе из перины и подушек. На полу забрызганный тазик, пахло гнилой кровью и застарелым потом.
Золотинка попала в пыльный поток света, который бил из оконца. Обожженное лицо ее и ноги горели розовым, темнели синяки и ссадины, бахромой висели остатки обрезанного платья, на спине оно разошлось, зашпиленное в одном месте.
Уклонившись от солнца, она различила серое, измятое страданиями лицо. Изжеванная нечистая рубашка с обрезанным рукавом облипала тело, грудь вздымалась. Двое служителей держали юношу за ноги и за плечи, а врачи прижимали к скамье руку.
Врачи глядели на волшебницу воспаленными бессонницей, утомленными глазами. На истончившемся, словно обглоданном запястье чернела открытая язва; рука распухла и посинела почти до плеча. Лицо Юлия подергивалось волнами боли, и все же на мгновение показалось, что, сложившись жутковатым подобием улыбки, синюшные губы искривились… Он узнал Золотинку. Узнал, несмотря на изнурительные страдания, которые давно должны были низвести его до животного состояния.
– Ну что? – сказал кто-то из врачей устало и потому как будто бы безразлично. – Мы режем. Пора. Если не поздно…
Праздный народ по всему подвалу притих. Кто-то торопливо перебежал, кто-то вытянул шею, чтобы видеть, как будут резать.
Нечто пронзительное, щекочущее вздымалось в груди Золотинки, оно словно подпирало изнутри, не давая вздохнуть. Глаза похолодели, страстное самоотречение захватило ее крутящим до дрожи в пальцах чувством: «Держи и не отпускай! Держи и не отдавай, что бы ни случилось!» – вот что сказали ей там, где искала она истину. «Что бы ни случилось!» – стучало в висках…
И, всей душой устремившись к Юлию, она все равно не сдвинулась, не в силах была сдвинуться, как во сне.
Как во сне, слышала она въедливый шепоток – резать… резать…
И вдруг с клокочущим звуком в горле Золотинка сорвалась – растолкала Расщепу и Шиста, служителей. Они выпустили больного. Юлий оказался в ее объятиях, стремительных, как выпад.
Измученный Юлий почти не владел собой. Все подавленное всколыхнулось в нем волной, поднявшись на мгновение выше телесных мучений – он подался навстречу. Нестерпимая боль растворилась – пусть это было кратчайшее обольщение – в иных ощущениях. Юноша и девушка сцепились, словно брошенные друг к другу нездешней силой. И словно огонь пробежал между сомкнутыми телами и спаял их намертво. Жгучие толчки боли, которые излучал засевший в запястье Юлия зуб, пронзили и Золотинку. Как собственное страдание она ощутила и рану, и проросшие в кость ядовитые корни зуба. И застонала, изнемогая, чтобы крепче, надежнее свести руки на спине юноши. Сотрясаемый дрожью, он стал податлив.
И тут она поняла, и разумом постигла, и чувством, всем своим существом, что нельзя отпускать. Потому что сейчас начнется страшное.
Чудовищно исказившись лицом, Юлий начал меняться – голова его безобразно разбухла. Не разомкнув рук, Золотинка покосилась, не понимая, что происходит: что-то неясно булькало на вспухших, растянутых губах. Почти без изумления, с каким-то неустрашимым бешенством она наблюдала ужасающие корчи Юлия. Лицо его позеленело и пошло пупырышками, щеки втягивались и пропадали, превращаясь в один растянутый рот, такой широкий, что жуткая щель представляла собой всю голову, лишенную уже и признаков лба. Вспученные, золотистые, с огромными черными зрачками глаза глядели из-под лишенных ресниц и век кожистых мешков.