Рождение волшебницы
Шрифт:
Прихватив горсть серебра, замер было Святополк. Но недолго он колебался, некий высший страх заставлял его пренебрегать непосредственной опасностью, зыбкой ненадежностью самой опоры под ногами – он отмахнул рукой. Серебряный посев его посыпался градом, только шорох пошел, ожесточенная возня, стоны и вскрики.
Святополк торопился. Полными горстями разбрасывал он серебро и золото, вызывая там и здесь бурные, но сдавленные движения, смятенные водовороты и вопли. Ничего больше. Народ волновался, гомонил и стонал, но разбирал деньги скорее с ожесточением, чем с благодарностью – молча, не откликаясь здравицами.
Сказывалось, верно, подспудное убеждение, что теперь, с появлением Юлия, вчера еще законного наследника, от Святополка, как нововенчанного на княжение государя, требуется уже и нечто иное, кроме простого, выраженного в деньгах благоволения к своему народу. Требуются слова и поступки. Щедрость твою мы видели, теперь хотим мудрость – вот что значило это молчание. Народ, признавший Святополка государем, не признавал себя просто купленным. Народ хотел разъяснений. Может быть, он хотел уважения. Он куражился. Оплачивая народную совесть деньгами, Святополк, сам того не замечая и еще меньше того понимая, вступил с народом в договорные отношения. Покупая признание, Святополк против воли своей и желания утверждал тем самым народное право признавать или отвергать. Пусть за деньги. А это было уже опасно – даже за деньги. Опасно внушить народу, что в нем нуждаются. Он может принять это за правду.
Как бы размашисто, истово и остервенело ни швырял теперь деньги Святополк, сил одного человека, пусть великого государя, не хватало, чтобы оросить золотым дождем безбрежные пространства иссушенного ожиданием народа. Площадь молчала. Народ уперся.
Уперся и Юлий со своими приверженцами – ни туда ни сюда. Завязла в плотном теле толпы и вторая, тоже запряженная восьмериком крытая карета. А перед соборной церковью видны были латы и копья безнадежно застрявшего отряда конных витязей. Это были латники полка дворцовой стражи, они пытались продвинуться через толпу к государю. Да и сам Святополк, нововенчанный государь, лишился свободы, потеряв надежду выбраться из людской громады, и не смел оставить опостылевшее ему дело. Принужден он был безостановочно расшвыривать деньги в ненасытное, жадное, но безответное людское месиво.
Обессилевшей рукой бросил он еще горсть золота и остановился. Отряд дворцовой стражи – добрых сто копий – виднелся все там же, правее медных дверей собора. Не двести шагов – разливанное разноцветье шапок отделяли стражу от своего государя. А с другой стороны – камнем докинуть можно! – высился на коне ожидающий рокового часа Юлий в окружении головорезов, изменников и убийц без чести, без совести, без бога в сердце.
– Жизнь моя в руце божией! – истошно вскричал Святополк. Толпа притихла. – Брошен на произвол мятежников… – Он не мог продолжать, схватился за грудь и оглянулся на далекие копья стражи.
Горестный стон его был услышан и понят: возглавлявший сотню дворцовых латников полковник Ивор отдал отчетливый, сдобренный бранью приказ, и латники пустили в ход оружие – мечи плашмя и копья тупым концом, плетки – что пришлось. Они принялись колошматить по головам, плечам, рукам и локтям, затылкам и спинам, озлобляясь от крика и проклятий, – народ завопил благим матом, заголосили женщины, верезжали дети.
И не могли расступиться. Невозможно было пробить неподатливое тело толпы, пусть и в мыслях не державшей сопротивления. Шагом и полушагом, четверть шажочками пробивались латники. И что страшно – вопили избитые до синяков и крови, подавленные лошадьми исходили стонами, а народ – двести тысяч заполнивших площадь человек – молчал и не двигался.
Святополк порывисто озирался, мнилось ему, что с мрачным «расступись!» пришел в движение Юлий и повел своих головорезов. И напрасно Святополк искал помощи и спасения, никого он не различал, не удерживал в сознании ни одно лицо – все представлялось ему безликим враждебным скопищем, какой-то ворочающейся громадой.
Он кинулся к бочке, обеими руками нагреб серебра и швырнул на пути Юлия. Тусклый блеск сыпанул со звоном и шелестом – по головам… И ни единый человек не пошевелился.
Стало жутко.
– Кидайте, говорю, что вы! – прошипел Святополк ревущим сестрам. – Хотите, чтобы вас зарезали, как овец? – нагнувшись за узорчатые грядки колымаги, так чтобы не было видно с площади, он ущипнул Раду за ногу. – Перестань, говорю, кидай! Юлий ничего не простит!.. Никому… Да что!.. Кидай!
Но Рада ревела, не замечая ни щипков, ни оскорблений, и только подергивалась, когда больно было. Святополк терял голову, не зная, на что решиться. Оставив бесполезных девчонок, он набрался храбрости встать. И увидел головорезов Юлия. А конники Ивора вязли в ревущей толпе и, что хуже всего, распались, не удержавшись единым целым. Окруженные неспокойным морем людей, озлобленным и ревущим, не дерзая уже работать плетками, латники старались только удержаться в седлах. И сомнений не могло быть, что значило бы для них падение.
– Юлий – это война! – вскричал Святополк во всю глотку. – Святополк – мир… благоденствие… – надсадный голос безнадежно глох среди ужасающих воплей избитых. – Не по своей воле Святополк принял венец! Не по своей – нет!.. А Юлий – это голод, разорение!., разврат!.. Я обещаю!..
И остановился, в отчаянии сознавая, что все не то и не так. Святополк умел говорить хорошо и складно, умел говорить долго – нужно было только, чтобы его почтительно слушали. Сейчас он дрожал, ничтожный и жалкий перед необъятной мощью людской громады. А рядом, выматывая душу, прощались с жизнью, голосили три обезумившие, ни на что не годные дуры!
– Гони! Пошел! – вскричал Святополк и двинул кулаком в толстый кучерский зад.
– Куда?! Господи! – возроптал кучер, теряясь от необходимости возражать государю. Испуганная ряха его выражала готовность повиноваться, но руки, подбирая вожжи, тряслись. Не говоря ни слова, Святополк несколько раз – злобно и часто – ударил жирную бесчувственную спину.
– И-эх! Прости, господи! – взмахнул кучер кнутом, зажмуриваясь, чтобы не видеть застрявших в долгой, на сорок шагов упряжке людей, и огрел – лошадей и народ без разбора.
Сидевшие на каждой второй паре вершники ощущали тесноту своими коленями и не смели погонять, но обеспокоенные лошади, давно уже приседавшие, прядавшие ушами, рванули вразнобой, возбуждая друг друга ржанием и храпом, – упряжка дернулась. Кто-то вопил, что-то трещало и хрустело. Ошалев от ужаса, вершники быстро остервенели и пустили в ход плетки – под общий, сплошной стон колымага тронулась, дергаясь и вздрагивая. Она не продвигалась – продавливалась, медленно и жутко, толчками продиралась сквозь живое тело толпы.