Рождение волшебницы
Шрифт:
– Так вы от пигаликов? – сразу посуровела женщина.
Все вокруг, кто прислушивался к разговору, насторожились. Бородач вздохнул. Видно, не раз уже приходилось ему объяснять запутанную и не вполне правдоподобную повесть своих скитаний.
– Я попал к пигаликам не по своей воле, – коротко сказал он.
– И эти ребятки за здорово живешь… так вот и выпустили на волю? – усомнилась женщина.
– Пигалики вернули меня к жизни.
Кажется, она не поверила. Опустила ушат с бельем на землю, словно бы желая облегчить и без того немалую тяжесть сомнений, постояла в задумчивости и ни к чему, видно,
– Ну, если вы и вправду угодили к пигаликам и ушли от них по добру по здорову, – сказала она без выражения, – то, может, сумеете пробиться и к великой княгине. Не думаю, чтобы это было труднее. Сегодня какой-то праздник. В Попелянах. Но туда вы не попадете. Легче будет у Чаплинова дома, что на Соборной площади, – меньше толкотни и стражи. Станьте поближе к дверям, вот и все… Ничего не хочу сказать дурного, только государыня наша по молодости лет не любит докуки. Большие деньги нужно потратить, очень большие, чтобы попасть Золотинке на глаза. А там уж как получится.
Странник кивнул, собравшись уж было уходить, но задержал женщину взглядом и сказал вдруг, доверительно понизив голос:
– Но это моя девочка. Моя дочь. Золотинка.
Женщина растерянно тронула влажные волосы и застыла с поднятой рукой…
На площади показали ему обставленный стройными башенками Чаплинов дом – городской дворец государыни, отличавшийся необыкновенно широкими окнами по темному, выложенному грубым камнем фасаду. Простой вход, без красного крыльца или каких-нибудь украшений вроде колонн и карнизов, охраняли четыре кольчужника с бердышами.
– Проваливай, – миролюбиво сказал десятник, едва дослушав странника.
Но тот только огладил бороду, не к месту улыбнулся и добавил:
– Нет, вы передайте великой государыне Золотинке, что пришел Поплева. Одно слово: Поплева. Вас государыня никогда не целовала? Поцелует. Золотинка кинется вам на шею.
Десятник, величественной дородности муж, в достаточно близком соседстве благоухавший раскинутыми поверх железа кружевами и лентами, повторил с той простецкой грубостью, которая сходит иногда и за дружелюбие:
– Проваливай, пока цел.
Поплева понял.
На другом краю площади он подыскал себе клочок тени под боковым порталом соборной церкви, откуда просматривались городской дворец государыни и стражники у входа. Тут, в углублении церковных ворот, нашелся теплый от недавнего солнца приступок, где можно было устроиться по-хозяйски. Поплева положил шапку и посох, достал из котомки ломоть хлеба, соль и большую луковицу, увенчав все это богатство початой бутылкой мутного вина. По некотором размышлении, впрочем, он убрал лук, а затем и вино, лишив себя слишком пряных и духовитых удовольствий в предвидении скорой встречи, тесных объятий и лобзаний. Пощипывая понемногу хлеб, он принялся ждать.
Поплева изрядно удивился бы, если бы узнал, что некий настойчивый соглядатай следовал за ним еще от предместий – одетый в немаркий долгополый кафтан сухопарый человек. Невыразительный облик его разнообразили лишь долгие кудри, выбивавшиеся из-под маленькой шапочки, да необыкновенно густые крылья бровей, которые придавали нечто многозначительное внимательному, слегка косящему взгляду. Не первый час взгляд этот привлекали устало вытянутые ноги Поплевы, на которых красовались пыльные меховые сапоги.
Между тем Поплева напрасно поджидал свою девочку: Золотинки не было во дворце, который назывался с незапамятных времен Чаплинов дом. Не было ее тут даже и при том произвольном допущении, что блистательный золотой оборотень, которого привычный ко всему народ признавал за государыню, мог считаться выросшей на глазах у Поплевы славной девочкой Золотинкой. Ни Золотинки не было тут, ни обманчивого ее подобия Лжезолотинки, потому что приноровившаяся к краденому обличью Чепчугова дочь Зимка проснулась тем ясным и непорочным утром в своей загородной усадьбе Попеляны.
Семь месяцев беспрестанного торжества не насытили Зимку. Она меняла дворцы и палаты, как наряды, ночевала не там, где проснулась, а просыпаясь, раскидывала в истоме руки, ощущая мучительную невозможность объять собой уготованную для наслаждений вселенную. В ворованном счастье ее было нечто лихорадочное. Наслаждение не давалось ей, отравленное потаенной, никогда не исчезающей вовсе тревогой.
Любовь Юлия вызывала у Зимки ревность к самой себе, к своему краденому обличью. Зимка мучилась, не зная, то ли доказывать полное свое тождество с Золотинкой, оправдывая надежды и ожидания Юлия, которые она добросовестно стремилась постичь, то ли, напротив, завоевать его заново, для себя, унизив и опровергнув самую память о Золотинке. Она была непоследовательна и нерешительна и вдруг в припадке болезненного своевольства теряла благоразумие. Даже естественная Зимкина жизнерадостность – то лучшее, что она могла с чистым сердцем подарить Юлию, – носила в себе нечто преувеличенное.
Испорченная тайной червоточиной, жизнь ее была полна натужных усилий. С немалым удивлением обнаружив, что Юлий совсем не знает ревности в том привычном, «короткоходовом» ее варианте, который так хорошо изучила Зимка, она почитала необходимым возбуждать эту ревность, окружая себя блестящими молодыми людьми. Ни сном ни духом не помышляя об измене, она, случалось, заводила дело так далеко, что и сама начинала пугаться порожденных ее усилиями призраков.
Временами Зимка с беспокойством чувствовала, что не может точно угадать, не совсем как будто бы, не до конца понимает, что нужно Юлию. Всеми силами пытаясь оседлать и укротить его страстное, в чем-то даже пугающее, небезопасное чувство к ушедшей в небытие Золотинке, она изводила себя и незаметно погружалась в пучину такой всеохватной, томительной, иссушающей любви, что с ужасом ощущала свою беспомощность перед любым ударом судьбы.
И судьба ходила уже, ворочалась и урчала где-то рядом…
В это беспорочное весеннее утро Зимка проснулась в устланной пуховой периной ладье, которая была подвешена за штевни к потолку высокого и просторного, назначенного для приема сотен гостей покоя. Но, видно, Юлий все ж таки чего-то не додумал, устраивая эту игрушку: движение сонной женщины, стоило ей повернуться, вызвало приметную зыбь, не весьма приятную для сухопутного человека.
Зеленым морем головокружительно шумела дубрава – за стеклами высоких окон волновалась залитая солнцем листва. Озираясь и позевывая в безбрежном одиночестве покоя, Зимка непроизвольно потягивалась, трогая грудь и оглаживая ладонью бедро.