Рождение волшебницы
Шрифт:
Золотинка не чувствовала ответственности за старого негодяя и в глубине души только обрадовалась, что судьба, кажется, развела их на этот раз окончательно. Теперь, когда она поднималась в гору, тропа исчезала за ней шаг в шаг, точно так же, как исчезала прежде за Лжевидохиным. Теперь уж нельзя было бы вернуться, даже если это взбрело бы ей в голову.
Несильный порыв ветра разорвал муть, но открылись не звезды – синеющее небо с холодным солнцем. Узкая тропа пронизывала бегущие клочья тумана, которые были, наверное, облаками. Казалось, тропа и сама несется, торопится к предуготовленной цели, и
Зависшая в воздухе череда плит огибала вознесенную черной стеной кручу, а по правую руку, на огромном расстоянии, вставали зубья скалистых вершин, в провалах между которыми лежал грязной пеной снег. Далеко внизу, в широкой каменной долине, виднелся сморщенный поперечной рябью грязно-серый лед.
Золотинка даже не испугалась – закоченела. Она стояла на конце шаткой каменной череды, за спиной была пустота, пустота повсюду и только впереди ходящие под ногами, неверные плиты.
Нужны были силы, чтобы оглядеться, силы, чтобы стоять, не пошатнувшись, и чтобы идти – Золотинка пошла, приковавши себя взглядом к шаткой, готовой рассыпаться тропе. В щелях между плитами сквозила пустота.
Ветер не ощущался, и припекало солнце, но Золотинка едва ли сознавала холод или тепло, не более того способна она была оценить величие простертой под ногами бездны. Зачарованно ступала она шаг за шагом и, кажется, притерпелась к страху, хотя не решилась бы лишний раз обернуться. Всякая перемена в каком-то заученном, словно закостеневшем движении требовала усилия: трудно было остановиться, если уж шла, немыслимо обернуться назад, если смотрела вперед, пусть маленькое, но усилие, требовалось, чтобы перевести взгляд на левый обрез тропы, когда до этого глядела на правый.
Так Золотинка обошла скалу и увидела конец пути.
Среди голых скал поместилась заполненная снегом впадина в несколько сот шагов в поперечнике. Множество темных крапин по снегу были люди. Грязная груда поодаль шевельнулась, и Золотинка опознала змея. Остаток тропы, совсем короткий, полого спускался вниз, и там, где дорога смыкалась с матерой скалой, Золотинка спрыгнула. Последние плиты за ней исчезли, сзади была пропасть.
Одутловатый мужчина с заиндевелыми усами встретил пришельца взглядом и прикрыл веки. Он лежал на снегу под ворохом кафтанов, штанов, юбок и шапок, собранных, наверное, с пяти замерзших. Достаточно было взгляда на обнаженные, занесенные снегом трупы, чтобы уяснить себе, откуда берутся груды одежды.
Это были, несомненно, жертвы блуждающих дворцов, которые попали в горное логово змея тем же путем, что и Золотинка. Тупое безразличие на лицах. Разбросанные, словно мусор, человеческие кости с остатками мерзлого мяса на них, раздробленные черепа, клочья ободранных вместе с кожей волос – все, что заставляло Золотинку содрогаться, не производило на обреченных пленников впечатления.
И кто-то дожевывал оставшиеся после змея объедки… Золотинка не стала приглядываться, чтобы проверить догадку.
Она не долго бродила по снегу, ступая заледеневшими, бесчувственными, как колоды, стопами, и, наткнувшись на скрюченное небольшого росточка тело, подумала об одежде. Снег лежал на белом бескровном лице мальчишки, тонкая изморось, покрывала глаза, снег забил приоткрытый рот.
– Прости, – тихо молвила Золотинка, принимаясь раздевать мертвого.
Промерзшие насквозь сапоги, штаны, кафтан, что волочился по снегу, леденили до дрожи, но Золотинка в душевном ознобе едва замечала это, скоро она и вовсе забыла о пустяках.
Змей как будто бы ждал. Опираясь сложенными крыльями на грязный, испачканный навозом и кровью снег, он приподнялся навстречу пигалику, а потом, словно высмотрев, что хотел, опять опустился. Золотинка, осторожно ступая между объедками человечины, остановилась в отдалении. Сердце стучало так, что, кажется, и собственный голос не услышишь.
– Я пришел по твою душу! – звонко объявила она, напрягаясь.
– О-о-ох! – простонал змей и, припав грудью на грязь, мучительно заелозил, закрывая глаза, мотая головой, как это делает человек в остром приступе горя. – Ох! – стонал змей, покачиваясь. – О, мука мученическая! Живот… живот болит.
– Я пришел по твою душу! – повторила Золотинка уже не столь торжественно. Следовало, как бы там ни было, добиться, чтобы змей слушал. Как приняться за дело, если противник не хочет тебя замечать?
Но заметил.
– Тьфу, дрянь! – скривился змей, приоткрыв глаз, и дунул.
Огонь, ледяной свист – Золотинка кувыркнулась и в мгновение ока очутилась в самом немыслимом положении. Застряв волосами в ветвях, она сидела, висела – проросла? – в какой-то зеленой чаще; вниз уходили стволы деревьев. Кажется, она застряла между ветвей. Угораздило ее в дремучий лес в тридевятом царстве-государстве на краю земли, так это надо было понимать.
И Золотинка подумала: а как же «Сливень»?
– Как же Сливень? Мне назад надо. Дело не кончено, – сказала она вслух.
И тотчас, ничего толком не сообразив, она очутилась перед змеем и так крепко грянулась, сброшенная на ноги, что словно бы прикусила язык.
– Что за новости? – мутно удивился змей. – Экая пакость! Брысь!
Он дунул, скорее фыркнул, поперхнувшись, но и этого хватило: Золотинка рта не успела раскрыть, как кувыркнулась в полутемный покой, очутившись под потолком. Она торчала из стены, застрявши в ней по грудь и боком, так что прихвачена была и щека, золотая прядь свисала на глаз.
А в комнате были полураздетые молодые женщины в легких платьях и шароварах… Девушка с повязкой на лбу вскочила, лицо ее исказилось – душераздирающий вопль потряс и без того уже оглушенную Золотинку, девушка закрывала локтями грудь и вопила в остервенелом ужасе, уставившись под потолок, откуда и глядела на нее Золотинка.
– Что пугаться?! – сказала она, не придумав ничего убедительней, но едва ли помогли бы тут и самые убедительные слова. Выводок пышнотелых красавиц впал в беснование. С визгом, с воплями они повскакивали, кто опрокинулся на ковер и пополз, кто бросился к двери, кто бился о запертое ставнями окно, и все кричали на неведомом языке. Напрасно Золотинка пыталась их уверять, что опасности никакой, в голосе ее, как видно, не было убедительности, она и сама ведь не знала толком насчет опасности.