Рождённые на заказ
Шрифт:
И я вдруг почуял, что против меня зреет бабий заговор, в котором я как проводник им сто лет не нужен.
Глава 11
Я не нашел в себе сил признаться Есении в том, с чем окончательно смирился. Её Михаила действительно давно уже нет. Сомнения накрывали по любому поводу: я подозревал в себе чужие жесты, походку, взвешивал каждое слово, анализировал на принадлежность каждую пришедшую в голову мысль. Сердце как настоящее ныло от воспоминаний, что тело, в котором находилась моя душа, принадлежит мне с молчаливого согласия его законного владельца.
Такрин не сказал, какое
Я чувствовал себя использованным, другие считали меня предателем: бессмертные собрали совет по просьбе Такрина, он доверился мне, они доверились ему, а Велес предусмотрительно выждал удобный момент и ударил. И пусть они теперь, не смогут отказать мне в помощи, но одно только упоминание имени вызывало шквал ярости среди, и без того не терпимых ко мне, собратьев. Макош традиционно понапридумывала невесть чего, и теперь, даже она признавала во мне Чернобога. По их единодушному мнению четыре перевоплощения не шли ни в какое сравнение со мной. Ещё бы! Те мучили людей или устраивали мелкие пакости с перерождёнными, что никак не грозило «тушкам» вечно развлекающихся, высших хранителей миров, а этот легко вернул им их же проклятие. Они назвали меня извергом Нави, желая уничтожить вместе со всеми якобы моими «самоделками», невзирая на последствия. Если бы я знал способ, как умереть, я бы им подсказал, но единственный кто, возможно, мог это знать, прятался в глубинах моего разума, анализируя ситуацию и влияя на судьбу миров опосредованно.
С таким настроением я жил в ожидании конца. Не чувствуя себя прежним, словно незаконно пробрался в чужой дом, я не смел даже прикоснуться к Есении.
Возможно, именно такого отношения она требовала с момента своего возвращения или же понимала моё состояние, но каждый день я чувствовал душевное тепло, заботу и нежность в её голосе.
– Миш, - позвала она. – Не позволяй обстоятельствам раздавить себя. Они, - она имела ввиду бессмертных,- только и ждут, что ты сдашься.
Да я хотел сдаться, но не посмел бы этого сделать, потому, что рядом со мной была Есения, я не мог ее подвести. И были два неблагополучных мира, которые во мне нуждались. Поэтому, в очередной раз, желая уйти куда подальше, чтобы даже бессмертные не знали такого места, я сказал себе самому (точнее тому слизняку, что внутри меня взывал к побегу), что таких мест не существует. Чтобы уйти в недоступное для их шпионов место, нужно было создать, новую Навь, с неизвестными им законами бытия, как это сделал настоящий Велес, а не закопавшийся в сомнениях недотёпа.
Есения настойчиво не позволяла потерять веру в себя.
– Да, ну ее эту Макош! Подумаешь, пришла, раскричалась. Ты не станешь Чернобогом из-за того, что переложил часть проклятия на их же плечи.
– В том то и дело, что это сделал не я, - признался и замер, ожидая её реакции. Ненависти, страха не увидел, Есения удивляла всё больше.
– Сейчас не имеет значения, кто из вас поможет спасти Явь.
– Как давно ты узнала? – Я смотрел на неё и не мог поверить, что она может спокойно разговаривать со мной о том, что произошло с нами в Нави.
Она вспоминала, как они испугались, когда Модовейка увидел изменения моей сущности. Гораздо позже по поступкам она поняла, что я оставался человеком, а когда лохматый братец узнал о жертве Велигора, он предположил, что в бессмертное тело может попасть человеческая душа, и тогда она стала искать повод, чтобы вернуться и помочь той второй душе, что родней всех на свете. Распустила слух, что собирает антидот к моему заклятию. Она вернулась бы сама, не займись я её похищением.
– И как ты поможешь ему? Своему Михаилу? – спросил я, признавшись, что не верю, что он ещё есть.
– Не скажу, потому, что и Велес услышит. Но ему меня не стоит бояться. Модовейка думает, что я важна и для него.
– Модовейка, Модовейка… А мои слова, для тебя ничего не значили?
– Да ты два слова не говорил, целоваться лез. Так что аргументы Мадовейки звучали убедительнее…
– Старый дипломат, - я вспомнил, как мелкий любил с ней поспорить и улыбнулся впервые за несколько дней. Самый образованный домовой, он до конца оставался заботливым сыном для родителей Есении и пользовался большим уважением среди людей, что уж про нечисть говорить.
– Они в комнате Андрюшека, - ошарашила она новостью. – Прости, я дала им Слезу, - извинилась за разбазаривание драгоценного зелья.
– Низшие Яви не смогут существовать без хварны: им таиться невозможно и без людей они не хотят остаться, поэтому пойдут с тобой против сумарока.
***
– А вот индейскую народную избу вам, Модовей Фадеич, а не подписанный договор! – орал я, перейдя на русский, как только они коснулись прописанных гарантий.
– Да! Так ему и переведи, Есения, не объясняя! Так ему, домовику старому, страшнее! Как ловил чертей, так и буду! Пусть не жалуются. Под управлением помилованного мной Чародея, Навь - пятизвёздочный отель для таких как они: ни голода, ни жажды, только, что ландышами не пахнет. – Мои слова не были резкими для домового, а вот ситан и чупокабра, пришедшие с ним поприжухли. Для полного «счастья» я добавил угроз, когда домовой сделал ещё одну попытку обсудить со мной отдельные пункты «трудового договора»:
– К Яви привыкли? Так это я не знал их поимённо. Теперь спасибо приложению к договору о каждом озабочусь, - размахивая как веером своим вариантом, проговорил, глядя на ситана, того самого беса, которого я из Москвы собственноручно не так давно в Навь отправил.
– «Этот возвращенец совсем страх потерял, притащил ко мне экспериментальную нечисть третьего "умельца", а всем известно, что озлобленные перерождения Чернобога красотой созданий не озадачивались.
– "Предложить мне помощь от лица низших Нави?! Низшие посчитали себя близкими к людям потому, что они, как и люди, способны в этом мире размножаться. Это я вам скажу – слабый довод.
– Нужно будет, и пойдёте на ратные подвиги - по призыву, а не по контракту, юристы хреновы! – это я опять ситану. Выглядел бы он чуть посытнее, чтобы заподозрить, что он «покушал», я бы с ним по-другому заговорил. Но он дураком не был и верный расчёт на собственную голодовку сделал.
Старик домовой в ладной рубахе, шелковых штанах и кожаных сапогах поправил длинные усы на манер Фадея Паныча. Его лицо полностью скрытое поседевшей «растительностью», каждой чертой впитало узнаваемые движения, он подражал интонациям голоса своего кумира и его повелительной манере. Трое из присутствующих в комнате всегда помнили человека, который для нас являлся светлым воспоминанием отца.