Рождество по-новорусски
Шрифт:
Владимир Родионыч задумчиво смотрел на свой мобильник. Нажал кнопку и перевел взгляд на Полковника:
– Как вы полагаете, что нужно делать?
– Они много просят, – задумчиво произнес Полковник.
– Могли бы попросить и больше – у Липского есть.
– Только он их за один день не собрал бы. А эта сумма, как я понял, у него особых затруднений не вызовет. Только…
– Что только? – спросил Владимир Родионыч, снова что-то набирая на мобильнике.
– Подозреваю, что похитители вряд ли вернут мальчишку.
– С чего вы взяли?
– Мне так кажется. Подозрение у меня такое. Они ведь понимают, что их будут искать.
– Еще как, – кивнул Владимир Родионыч, – прецедентов создавать нельзя. Но мне хотелось бы услышать что-то более конкретное. Из области конструктивного и реального.
– А это пусть ваши профессионалы вам говорят, конкретно и реально. – И после небольшой паузы Полковник добавил. – В натуре.
– Мои профессионалы на звонки не отвечают, – задумчиво ответил Владимир Родионыч. – Какой телефон у Гринчука? Он ответит, как полагаете?
– За базар нужно отвечать, – веско сказал Гринчук Михаилу. – Вот Егора этого – жалко. Лицо я ему поломал совершенно конкретно. Но тут выхода не было.
Михаил на секунду отвлекся от дороги, посмотрел на подполковника и молча кивнул.
Машина уже подъезжала к городу.
– У тебя все нормально? – спросил Гринчук.
– Что именно?
– Ну, это… – Гринчук дотронулся до виска.
– Нет, все в порядке, – улыбнулся Михаил. – Все нормально. Я себя контролирую.
Возле блок-поста они чуть притормозили, но милиционер скользнул по ним равнодушным взглядом, и отвернулся.
– А как это, быть под контролем? – спросил Гринчук. – Ты все помнишь?
– Все, – сказал Михаил. – Только я не под контролем. И не был под контролем. Я же объяснял. Обычные люди используют до трех процентов своих возможностей. Я могу довольно длительное время работать на тридцати. Могу минут тридцать тянуть процентов семьдесят-восемьдесят, в зависимости от физической формы. Наверное, минут пять смогу работать на сто процентов, но… После этого, скорее всего, умру.
Михаил говорил ровным спокойным голосом, словно о машине говорил, а не о себе.
– Тридцать процентов – это боевой режим. Семьдесят – экстремальный. Сто…
– Понятно, – Гринчук поежился. – Но ведь это же в тебя как-то заложили.
– В меня много чего заложили. Вот в вас тоже заложили. Вы же когда стреляете или деретесь, не вспоминаете законы физики, тактико-технические данные оружия или анатомическое строение тела противника. Вы просто работаете. И я просто… Я этого даже объяснить не могу. Ну, вижу я в толпе, кто меня пасет, кто на кого как смотрит, кто с кем знаком, а кто нет. Это вы, кстати, и сами умеете. И тоже не сможете объяснить, если вас попросят. А я кроме этого могу бесшумно пройти и так, чтобы меня не увидел совершенно здоровый и нормальный человек. И не смогу вам объяснить, как у меня это получается. Я только знаю, что убивать не хочу ни при каких обстоятельствах. Меня ведь и выбраковали из-за этого.
– Но ты же убивал, – тихо напомнил Гринчук.
– Да. Это в меня тоже вложили. И тут начинается конфликт. Есть приказ на убийство, но есть мое нежелание. И то подсознательное, и то. Мне Полковник сказал, что тогда, в той истории с Крысами, я должен был сгореть уже на третий день. Программа требовала убивать. А я… – губы Михаила чуть дрогнули.
– Ладно, замнем, – предложил Гринчук.
– Да нет, вам это лучше знать, раз уж мы вместе. Программа, которая у меня здесь, – Михаил постучал себя по виску, – наткнулась на программу, которая у меня здесь…
Михаил дотронулся до сердца.
– Начался конфликт. Если программе убийства удавалось найти веские аргументы, я убивал. Потом мучился, но убивал. И искал аргументы против убийства. Я ведь не помнил, что со мной. Я ведь к Крысам контуженый попал. Без памяти…
С заднего сидения послышался стон.
Гринчук обернулся, посмотрел назад:
– Приходит в себя. Давай быстрее к неотложке.
Михаил молча кивнул, прибавил скорости. Машина несколько раз проскочила между другими машинами, свернула направо, подрезав «мерс», и подъехала к больнице.
Подал голос мобильник Гринчука.
– Да, – ответил Гринчук, отходя от машины, чтобы не мешать санитарам.
Они открыли заднюю дверцу и вытащили окровавленного Егора.
– У вас все нормально? – спросил Полковник.
– Вашими молитвами, – ответил Гринчук.
Егор застонал, санитар что-то спросил у Михаила.
– Покажи ему «корочку», скажи, что мы его подобрали и будем этим делом заниматься. Мол, хулиганы, – крикнул Гринчук Михаилу.
– Что вы сказали? – спросил Полковник.
– Это я не вам.
– Вы сейчас где?
– Я сейчас в неотложке. А что?
– Что вы там делаете?
– Оказываю неотложную помощь, а вы что подумали?
– Михаил?
– Со мной Михаил. Если вас интересует Браток, то он не здесь, но с ним все в порядке, я думаю.
– А… А с… Шмелем? – неуверенно спросил Полковник.
– А Шмели зимой не летают. Им холодно зимой. Они зимой спят, наверное.
Михаил вышел из здания клиники, снова сел за руль.
– Что с Игорем Ивановичем Шмелем? – почти выкрикнул Полковник.
– А что с ним может быть? Мерзнет, наверно, и ругается.
– Сука, – выругался Шмель.
Последние двадцать минут он беспрерывно воспроизводил в слух свои весьма обширные познания в непарламентской речи.
Положение было не столько опасным, сколько обидным. Просто оскорбительным. Как еще может чувствовать себя взрослый и еще час назад самоуверенный человек, которому приходится вместе со своими подчиненными лазить по глубокому январскому снегу в поисках аккумулятора для телефона. Телефон Гринчук заботливо оставил на полу, а аккумулятор, широко размахнувшись, бросил в лес.