Рождество по-новорусски
Шрифт:
– А друзья или враги у Липского были?
– У него были одноклассники. Это все, что я знаю. Смог ли он заслужить друзей или врагов… Надеюсь, что смог. И уверена, что ни он, да и никто другой, не может заслуживать такого, что произошло с его семьей, – Суржик встала с кресла и подошла к окну, кутаясь в шаль. – Раньше я очень любила своих учеников. Всех. И это не поза, не кокетство. Я их любила. А сейчас…
Раиса Изральевна обернулась к Гринчуку:
– Знаете, какое я сейчас к ним испытываю чувство?
– Не знаю, –
– А сейчас я к ним испытываю жалость. Ко всем. И к беззащитным и к защищенным. Все они не имеют иммунитета. Они не могут… Как бы это объяснить… Они растут в мире, который для них создали их богатые и влиятельные родители. Жизнь их запрограммирована на много лет вперед, они точно знают, что с ними ничего страшного не может случится. Они не могут представить себе, как это, когда человеку больно. Не могут представить, что кто-то может причинить боль им. Они не могут себе представить, что кто-то живет не так, как они.
Раиса Изральевна вернулась в кресло, посмотрела в глаза Гринчука:
– Скажите, ведь вы, как милиционер, вы ведь, наверное, делите всех на преступников и тех, кто их ловит?
– Еще на пострадавших, – сказал Гринчук.
– Но ведь вы понимаете, что есть люди, которые не относятся ни к одной из этих категорий?
– Умом – понимаю.
– Вот и эти дети… Умом они понимают. А на самом деле… Если вдруг распадется кокон, который их защищает, большинство из них погибнет. А остальные… Маленькие наивные дети – очень нежные и беззащитные создания. И поверьте мне, старой учительнице, нет никого более жестокого, чем маленькие наивные дети. Они не сознают своей беззащитности. И не сознают своей жестокости.
Гринчук тяжело вздохнул.
– Не надо так сопереживать моим тяжелым мыслям, – сказала Раиса Изральевна. – Просто я очень не люблю праздников. Особенно – семейных. Может, все-таки чайку?
Возможно, Гринчук бы и согласился. Но тут подал голос его мобильный телефон.
– Юрий Иванович? – спросил Браток.
– Да.
– Я в микрорайоне у Громова… У участкового. У меня проблемы. Если можете…
В трубке послышался далекий голос, какой-то мужик требовал, чтобы Браток прекратил… Что именно должен был прекратить Браток, разобрать Гринчук не успел. Связь прервалась. Гринчук попытался позвонить Братку, но, если верить женскому голосу из телефона, Браток вдруг оказался вне зоны связи.
С утра Иван Бортнев отправился выполнять указание начальника. Соседи Громова о нем говорили с неохотой. Знакомых найти также не удалось, но Браток продолжал ходить по микрорайону, заглядывая в места скопления народа и задавая свои вопросы.
Не его это было дело. Не его. Не нравилось Ивану Бортневу выспрашивать и вынюхивать. Не получал он кайфа от того, что пытался собрать крупицы информации о человеке, которого… Что бы там не говорил Гринчук, но Браток был уверен, что в смерти Громова они виноваты. Это они, устроив подставу с наркотой, подтолкнули Громова к смерти.
Не мое это дело, подумал в который раз Браток. Завязывать с этим нужно. И со всем остальным тоже нужно завязывать. Закончить это дело, помочь Гринчуку и все. Сваливать нужно из этого города к свиньям собачим. И больше никогда не лезть не в свое дело.
– Руки убери, тварь! – раздался рядом сдавленный женский голос.
Браток оглянулся.
За забором местного рынка, возле контейнеров с мусором, два сержанта что-то выясняли с девчонкой лет двадцати.
– Убери руки, – стараясь не срываться на крик, повторила девчонка.
Один из сержантов замахнулся и ударил ее по лицу. Не сильно, так, чтобы напомнить, кто здесь хозяин.
А хозяином здесь себя считал естественно сержант милиции Шкурпит. Вместе с напарником, младшим сержантом Гореевым, они регулярно патрулировали этот микрорайон, знали многое о многих его обитателях и полагали, что небольшая зарплата может компенсироваться большими возможностями.
А Ленка вдруг решила, что может нарушать традиции. А такое терпеть не стоило. Такое дурно отражалось на поведении остальных.
После пощечины Ленка замолчала. Это значило, что можно было продолжать разговор спокойно и объяснить дуре, с кем можно ссориться, а с кем ссориться не следует. Но тут подошел какой-то фраер. С точки зрения Шкурпита – фраер слишком наглый и самоуверенный.
– Ты чего, сержант, охренел? – спросил фраер.
– Не понял? – Шкурпит обернулся к нему. – Это ты к кому?
– Чего к девке лезете? – фраер явно не понял, что нарвался на неприятности.
Гореев оглянулся вокруг. Сюда, к мусорным бакам, люди заходили не часто.
Ленка всхлипнула и двинулась, было, вдоль стены.
– Стоять, курва, – приказал Шкурпит. – А ты, козел…
Гореев ухмыльнулся и шагнул в сторону, обходя фраера. Редко, но появлялись желающие вмешиваться в работу сержантов. И сержанты знали, как с ними себя вести.
– Девку отпустите, – повторил фраер.
– А ты кто такой? – спросил Шкурпит. – Вы, гражданин, в нетрезвом виде. Предъявите документы.
– Да это же Браток, – узнал вдруг Гореев. – Помнишь, он у Гири тусовался.
– Так что же это ты, Браток, нюх потерял? – осведомился Шкурпит.
Он тоже вспомнил, что слышал историю о том, как пацан из бригады вдруг стал ментом.
– Иди себе, Браток, мимо.
– Я тебе, падла, не Браток, – сказал Бортнев, – я тебе, падла…
Гореев ударил резиновой палкой. У него был хорошо поставленный удар, резкий и стремительный. На него редко кто умудрялся отреагировать, особенно, если бил Гореев сзади.
Браток рухнул на грязный снег. Гореев повесил резиновую палку на пояс, достал наручники и защелкнул их на руках у Братка. За спиной.