Розовая Гвиана
Шрифт:
Борька отошел к стене дома и открыл книгу.
«Дон Кихот», — прочитал он.
Наискосок, из угла в угол страницы, старик написал большими дрожащими буквами:
«Будь счастлив, малыш. А. Терлецкий».
МЕДОГОН
Зябким, росистым утром дядя Алексей впрягал в колхозную телегу рыжую лошадь Журку. Лошадь недовольно поводила ушами, жевала сухую травину и смотрела на Костю грустным фиолетовым глазом. У нее были длинные светлые ресницы и яркий треугольник белой шерсти на лбу!
— Что, не хочется ехать? — спросил Костя и погладил ее нежный замшевый подбородок.
Журка мотнула головой, фыркнула и переступила ногами.
Дядя Алексей надел ей на шею тяжелый кожаный хомут, взял из телеги дугу, поднял с земли конец оглобли и сказал:
— Смотри, Костя, как запрягать лошадь. Учись.
Он обернул вокруг оглобли толстый ременный гуж и вставил в петлю конец дуги с вырезом.
— Понял? А теперь с другой стороны…
— Скоро лошадей нигде в мире не останется, — сказал Костя. — Будут автомобили и вертолеты.
Дядя Алексей через плечо посмотрел на Костю и усмехнулся:
— Ишь ты, какой быстрый.
— Автомобили лучше, сильнее, — сказал Костя.
— Лучше-то, оно, может, и лучше… — Дядя Алексей уперся ногой в клещи хомута и туго затянул супонь. — А ведь все-таки машина — она не живая. Не может машина понимать и любить человека. Ласковой быть не может.
Он подправил седелку, похлопал Журку по шее, разобрал вожжи и уселся на грядку телеги.
— Ну, Костик, поедем.
Костя по спицам большого колеса взобрался в телегу и устроился рядом с белыми железными бидонами, поставленными в сено, чтобы не бились друг о друга и не гремели.
Журка взяла с места неторопливой рысью. Дядя Алексей выправил телегу на полевую дорогу, опустил вожжи и закурил.
Покачивались, уходили назад избы деревни, конюшня и темные тополя, окружившие пруд.
Дорога лежала в серой влажной тени. Справа и слева плотно стояли высокие сине-зеленые хлеба. Иногда они придвигались так близко к телеге, что задевали колеса и хлестали по тележным бортам. Костя протянул руку и сорвал длинный усатый колос. Зерна в нем были молочные и мягкие, они еще не до конца налились сладкими соками земли.
— Хорошо сидишь? — спросил дядя Алексей.
— Хорошо, — отозвался Костя.
Еще никогда в жизни он не ездил вот так, в простой крестьянской телеге по утренней полевой дороге. Он знал светлые, почти больничной чистоты салоны самолетов, на которых они с матерью летали в Сочи и в Симферополь. Знал упругость подушек в легковых автомобилях. Но все там было по-другому. В самолетах был чистый, прохладный воздух, а в автомобилях пахло разогретой резиной и папиросами. За окном самолета медленно проходили горы облаков, тянулась бесконечная, быстро надоедавшая синева, и земля сверху казалась ярко раскрашенным макетом для какой-то большой игры. Из автомобиля тоже было видно немногое. А здесь…
Солнце вышло из-за темного Синицкого леса и все выше забирается на небо. Деревня уже пропала, опустилась за голубоватую стену хлебов. Впереди, в травяное море, клином врезалась рощица. Дорога обегает ее широкой петлей и тоже тонет в пшеничных волнах.
— Дядя Алексей, а что это мятным пахнет?
— Хлеб. Это хлеб поспевает. Ты разве не знаешь, как пахнет пшеница?
Журка легко бежит между оглоблями, так легко, будто нет ни телеги, ни гулких бидонов, ни Кости, ни дяди Алексея. Ременная сбруя с медными гранеными шишечками — для красоты — похлопывает по рыжим лошадиным бокам. Острый, чудесный запах летит в лицо от солнца, от широких полей, от потемневшей Журкиной шерсти. Такого запаха никогда не было в городе. Там, в тесных улицах, от размягченного асфальта и автомобилей пахло керосином, на лестницах — кошками и пылью, а в кухнях и комнатах — едой. Эх, если бы можно было сегодня никуда не приезжать, а все ехать и ехать без конца и смотреть то на небо, то на бегущую под телегой дорогу с двумя полосками травы, то на раздольные поля, которые вдали уже начали мерцать и струиться под солнцем!
— Дядь Алексей, долго еще ехать?
— Теперь уж недалеко. Вот повернем за ту рощицу — и на месте.
«Та рощица» синим островом плыла над землей. Потом придвинулась, выросла, выслала вперед молоденький сторожевой дубок, и вот телега загрохотала по самому ее краю. Деревья начали перебрасывать друг другу гулкое эхо; повеяло сыростью, вялым листом, смолой; солнце то жарко вспыхивало, то гасло, зарываясь в густые вершины; в дорожных колеях узкими полосами стояла давняя, позеленелая вода, моховые пни то выглядывали, то прятались в серебристый от лишайников подлесок, и вдруг все кончилось. Дорога опять вынеслась на простор, но теперь вместо желто-зеленой пшеницы лежали темно-зеленые с красным клевера.
— А вон и пасека, — показал дядя Алексей.
Но Костя уже и так увидел.
Разноцветный карликовый городок с плоскими крышами. Красные, желтые, голубые домики. А немного в стороне — дом побольше, некрашеный, фанерный, с черной толевой крышей и с маленьким — крестиком — окошком. И с железной трубой. Не дом, а просто будка. Но среди маленьких он выглядел большим, как школа в деревне.
Разноцветные домики-ульи стояли в три ряда. Две улицы между ними. И никого кругом. Сам по себе городок. А потом из будки вышел человек в белой рубахе распояской, в очках и в широкой соломенной шляпе. Он помахал рукой и так и остался стоять, поджидая.
Телега покатилась мягко, как по матрацу, наклонилась, выпрямилась и встала.
— Приехали!
Журка довольно фыркнула и потянулась к пушистым малиновым шарикам клевера. И тут в теплой плывущей тишине Костя услышал прозрачный дрожащий звон. Звенели головки клевера, звенел воздух, звенела тишина. Он оглянулся — никого.
— Дядь Алексей, что это? Что звенит?
— Пчелы работают, — ответил дядя. Он спрыгнул на землю и, подхватив за железные уши бидон, снял его с телеги.
Подошел дедушка.
— Эге, — сказал он. — Приехали? Ну-ка, слезай.
У дедушки были голубые глаза и темное от загара лицо.
— Слезай, слезай, внук.
— А пчелы? — спросил Костя. — Они не укусят?
— А ты разве злой? — спросил дедушка.
— Не знаю. Наверное, нет.
— Ну, тогда не укусят. Они только злых кусают.
Костя засмеялся и слез с телеги. Дедушка повернул его за плечо к солнцу.
«И вовсе он не старый, — подумал Костя. — А когда к нам в город приезжал, только притворялся стариком. И кашлял нарочно. А сам молодой и на доктора похож».