Розыгрыш с летальным исходом
Шрифт:
– Тикает?
– интимно спросила его Яна, ткнув пальцем в прибор.
Мату-Ити покачал головой отрицательно и покивал утвердительно. Понимай как хочешь: то тикает, то не тикает. Тикает, но не всегда.
Мы уселись за стол. Янка поставила валенки под ноги. В кустах ожили невидимые музыканты. Жалобная мелодия задрожала над ночным островом - невидимые миру слезы. Она была приятна, но довольно однообразна. Так и хотелось сказать: «Мать, хватит тебе ныть, давай по рюмке тяпнем!»
На столе были обычные блюда: рыба и фрукты. Ну и напиток тот же самый. Мы слегка закусили.
Музыка в кустах звучала все медленнее и тише. Замерла. И грянули дробно барабаны. Как в цирке перед смертельным номером. Без лонжи и сетки.
Вообще, надо отметить объективно, режиссура была безупречна. Барабанная дробь так же резко, как и возникла, оборвалась. И послышались мерные гулкие удары. Вроде как часы в старинном замке с привидениями. Сейчас отзвучит и заглохнет двенадцатый удар, пробежит вдоль мрачных замшелых стен и затихнет вдали зловещее эхо… И явится ужасный призрак. Как чья-то неумирающая совесть.
И он явился. Со стороны «па» показалась медленная процессия. Возглавлял ее Понизовский, облаченный в какую-то длинную хламиду из черных лохмотьев. В руках, перед собой, он держал блюдо, накрытое алой тряпкой. За ним двумя рядами тянулись мужчины в таких же тряпках до земли и тоже с какими-то блюдами в руках.
– Свининкой запахло, жареной, - прошептал Семеныч специально для Яны.
То бишь жареным запахло.
Барабаны вновь ожили. Они мерно отбивали каждый шаг этой мрачной процессии. Что-то в ней было от монашеского Средневековья. Явная режиссерская недоработка - смешение жанров, в общем-то.
По мере приближения к столу шеренги сопровождающих еще решительнее разделились. Понизовский встал за спиной Мату-Ити, склонив голову.
– Лакей, блин, - прошептала Яна.
– Ити оре!
То бишь крысенок.
Эскорт продолжил медленное шествие вдоль обеих сторон стола. Парни в хламидах останавливались поочередно за спиной каждого пирующего.
Барабаны, ударив немыслимую дробь, разом смолкли. Поднялся на нетвердые ноги вождь Мату-Ити. Начал застольное слово. Понизовского рядом с нами не было, но смысл сказанного мы уловили. Вождь выразил удовольствие тем, что вор был пойман и сознался в своей вине. А наказание ему - есть урок каждому. Дабы в зародыше гасился грех стяжательства. Словом, кушайте вора и помните, что и каждый из вас, согрешив подобно наказанному, может оказаться не за столом, а на столе.
Опять зарычали барабаны, и Понизовский с поклоном подал блюдо вождю. Сорвал с него покрывало. Одна из жен - любимая - накинула это покрывало на плечи Мату-Ити.
На блюде лежала отрезанная голова с застывшей улыбкой на каменных устах.
– Ну, блин!
– сквозь зубы выронила Яна.
– Отморозки.
– Это муляж, - шепнул ей Семеныч.
– Как и все здесь.
Мату-Ити повернул голову лицом к себе и сказал ей несколько назидательных фраз. Наверное, вроде того: видишь, как нехорошо воровать. Луна светит, море блестит, столы накрыты, девушки готовы увлечься
Убедительно сказано.
Блюдо с головой садистски установили на стол, рядом со светильником, мол, гляди и кайся. А перед пирующими задние мужики поставили тарелки с зажаренным в яме мясом. Не знаю, как на вкус, а запах исходил весьма аппетитный.
Мату-Ити, садясь, проворчал что-то еще, и Понизовский перевел для нас:
– Кто не вкушает мясо вора, тот сам есть вор или сообщник.
Мы не были ни ворами, ни их сообщниками, что тут же доказали действием. Пиршество началось. Весело и непринужденно. Время от времени в разных концах стола раздавались омерзительные вскрики:
– Ой! А мне ноготь попался!
– Ай! А мне - коренной зуб.
Хорошо еще, что у этого бедного Ахунуи мозолей на ногах не было.
Все эти детали Понизовский старательно переводил. Семеныч посмеивался, я злился, а Янка нахально подыгрывала:
– А свои зубы там кто-нибудь об его член не поломал?
Почувствовав, что от перевода этой фразы Понизовский пытается уклониться или дать ей вольный перевод, Янка пригрозила:
– Ты, толмач, истину не искажай. Это не лучше воровства.
Понизовский намек понял. Янкина реплика в его переводе была встречена здоровым одобрительным хохотом. Сидящий напротив обормот Тими даже привстал, потянулся, чтобы похлопать Яну по щеке. Но она осадила его таким ледяным взглядом, что он предпочел похлопать свою соседку. По бедру.
В общем и целом, товарищеский ужин (тризна, так сказать) прошел в теплой, дружеской обстановке. Ахунуи мог бы гордиться, что доставил соплеменникам столько чувственного удовольствия. Может быть, он и гордился, но только не этим. Потому что в самый разгар застолья гнал быстроходный катер к острову Раратэа, где с нетерпением ждали от него последних известий.
– Как вам жаркое?
– любезно осведомился Ма-ту-Ити у Яны (через переводчика, естественно).
– Неплохо, - не менее любезно отозвалась Яна.
– Но я предпочитаю мясо честного человека.
Когда Понизовский перевел ее светский ответ, за столом грохнул отчаянный хохот. Как оказалось, на их языке мясо и… интимный мужской орган обозначаются почему-то одним словом.
Вписалась Янка, вписалась. Не думаю, что она не знала такой тонкости.
Грохот хохота подхватил грохот барабанов и визг дудок. Порой я улавливал в этих звуках что-то знакомое, отголосок ранее слышанного. И я теперь этому не дивился.
Мы с Семенычем хоть и сидели практически рядом, но каждый держал под контролем свой сектор. Однако ничего угрожающего пока не фиксировали. По данным наблюдения.
Несколько беспокоило поведение Понизовского. Двурушника этого. Иногда даже казалось, что вождь здесь вовсе даже не Мату-Ити, а сам Понизовский. Наклонится к вождю, что-то скажет с улыбкой - Ма-ту-Ити нахмурится. Нахмурится вождь - засияет советник. Засмеется Мату-Ити - помрачнеет на миг толмач.
Ну, ничего, мы ребята терпеливые. И в засадах сиживали, и по следу шли. Свалим в свое время и тебя, в Поганую яму.