РПЛ 3
Шрифт:
– Да, - твердо ответила я, а затем спохватилась. – Вот только помалкивать меня не проси, у меня никак не получится. Я уж столько раз пробовала…
– Но если ты после этого возненавидишь меня?
– Сколько раз говорить? Я не возненавижу тебя! – в его словах я услышала повторение все тех же грустных, мрачных недомолвок, к которым сводились все мои попытки расспросить Хорвека о том, что за предопределенность ему видится повсюду. – И я обещаю сделать то, что принесет тебе хоть немного радости – если ты объяснишь, что для этого нужно, ведь я, признаться, ничего не понимаю в счастье для таких важных господ иного мира…
–
Запоздалое сожаление заставило что-то глубоко во мне тоскливо сжаться, но я сказала себе, что Хорвек ни за что не поступит со мной жестоко и несправедливо, и постаралась забыть об этом коротком разговоре, оставившем по себе дурной осадок.
После нескольких незначительных происшествий мы очутились у околиц Ликандрика – большого портового города, широко раскинувшегося вдоль залива, формой напоминавшего изогнутый коровий рог.Как ни вытягивала я шею, как ни поднималась на стременах – моря, о котором я столько слышала, разглядеть мне вначале не удалось: слишком привольно расползлись во все стороны трущобы, с которых началось мое знакомство с южным побережьем. Да и то сказать – разве назвали бы эти каменные беленые домики трущобами в моих родных краях или даже в Таммельне? Здесь не было привычных мне гор сора, а самые крошечные переулки оказались вымощены булыжником.
– Где же море? – непрерывно спрашивала я у Хорвека, теребя его совершенно по-детски.
– Скоро увидишь, - отвечал он,невольно усмехаясь.
И действительно – чем ниже мы спускались, проезжая мимо долгих каменных стен, за которыми шумели листья огромных плодовых деревьев, тем свежее становился ветер. Между крышами, крытыми красной черепицей, мелькала нежно-голубая полоса, а огромные белые облака здесь отчего-то казались такими низкими, что мне думалось, будто вскоре я смогу потрогать одно из них рукой.
– Я думал, что ты сразу же направишься на рынок, чтобы расспросить о своем юном приятеле, - посмеивался надо мной Хорвек. – Бедняге остается уповать на добрую волю старого разбойника, раз уж ты о нем позабыла.
– О, пожалуйста… - я умоляюще смотрела на него, словно бывший демон мог дать некое полномочное разрешение, освобождающее меня ото всякой ответственности за судьбу Харля на час-другой. Хорвек, без труда разгадав подоплеку моих терзаний, со вздохом согласился с тем, что люди мастера Глааса, скорее всего, нас порядочно обогнали и давным-давно распродали свой товар, посему торопиться некуда.
Вот потому и вышло так, что я стояла, оцепенев, на берегу, вдыхая странный воздух и потрясенно таращась на набегающие волны, а демон терпеливо ждал, пока я приду в себя.
– Ты ведь видел это все раньше? – я обвела рукой бескрайний сине-белый простор, от которого у меня перехватило дух. – Ты помнишь, и оттого так безразличен?
– Я появился на свет в городе, похожем на этот, - Хорвек кивнул головой в сторону Ликандрика, оставленного нами чуть в стороне. – И море было частью моей жизни. Пожалуй, я любил его. Но безразличен… ко всему безразличен я не оттого, что помню прошлое, а потому, что знаю будущее.
– Ничего ты не знаешь, - фыркнула я, не желая вновь выслушивать мрачные неясные пророчества о том, что мы когда-то возненавидим друг друга .
Сбросив сапоги, я, словно несмышленый щенок, без устали бежала вдоль пенной кромки, поднимая тучи брызг: может, южанам осенняя морская вода казалась прохладной, но в тех краях, где мне выпало бродяжничать, реки и озера бывали куда холоднее. Все горести и несчастья, свалившиеся на мою голову, забылись, и на некоторое время я словно вернулась в детство: оно ведь выдалось у меня таким коротким, таким блеклым, и не посеяло в моей душе ничего доброго – откуда же было взяться в ней честности и благородству?.. Странствия изменили меня, и я ясно видела сейчас, какой рыжая Фейн прибыла в Таммельн: жадной, пустой и глупой от бедности, наивной, несмотря на все свои бродяжьи ухватки, и, вдобавок ко всему, бесчестной – ведь только человек безо всякой чести решился бы помыслить о том, чтобы посягнуть на брак господина Огасто и госпожи Вейдены.
Никогда раньше я не думала об этом, но теперь понимала, что была лишена столь многого – безыскусной любви родителей, поддержки друзей, беззаботных дней, наполненных уверенностью в том, что и завтра, и послезавтра мир останется прежним. Быть может, все это, узнанное с колыбели, позволяло другим людям не терять веру в добро и справедливость, несмотря ни на что?..
Точно так же не знал толком любви и Хорвек, выросший в тени интриг и магического искусства своей матери. Мое огрубевшее сердце еще могло ожить для новой радости, а вот его, заледеневшее?..
Размышления эти странным образом заставляли меня грустить, но, в то же время, очищали душу и наполняли ее неясной надеждой. Я не смела говорить о них Хорвеку, полагая, что ему они покажутся слишком простодушными, и не отдавала себе отчета в том, что голова моя с недавних пор наполнена одними только мыслями о демоне, как в былые времена – о господине Огасто.
На рынках, где мы расспрашивали торговцев и менял о мастере Глаасе из Янскерка, ничего полезного поначалу нам никто сообщить не смог. Только к вечеру, когда самые удачливые купцы уже разошлись праздновать богатый выторг по близлежащим тавернам, вертлявый тощий мужичонка, по виду – вор-карманник – припомнил:
– Старый разбойник, промышляющий на восточных пустошах? Здесь его знают, как Лавруса-Скупердяя! Торгуется, как бес, и никогда не опускает цену. Товар у него разного качества, раз на раз не приходится, но мошенник изображает из себя добропорядочного дельца, и жертвует на здешний храм при рынке от каждой сделки. Все знают, откуда берутся купцы, приторговывающие то тканями, то зерном, то вином, то рабами. Но разбойники, какими бы жадными они не были, не смогут поставить на свой товар цену, равную той, что выставляют честные торговцы, и оттого вольные рынки Ликандрика никогда не закроют свои ворота перед Лаврусом и его приятелями. Да и рука, признаться, у него тяжелая, а нрав скверный…
– Наверняка, это мастер Глаас! – воскликнула я, невольно почесав спину, занывшую от упоминания тяжелой руки разбойника. – Так что же – видели ли его здесь недавно? Что он продавал? Не было ли с ним мальчишки-раба?
Рыночный хитрец, поглядывая на нас искоса, выразительно поскреб шею и объявил, что в горле у него к вечеру пересохло, да так, что вымолвить каждое слово стоит неимоверных мучений. Пришлось оплатить ему щедрый ужин в ближайшем кабаке, и язык вора, называвшего себя Ниспеном-Уховертом, развязался.