Рубеж
Шрифт:
– С лошадь, говорите? – бормотал он, не особо задумываясь. – Вот чудище!
Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.
Он обернулся вслед за ее взглядом.
Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще…
– Отче наш, – хрипло сказал Гринь. – Иже еси…
Глаза мигнули снова.
– Чего тебе? – грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку. – Хлеба? Иди своей дорогой! Нет у нас ничего!
Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно
– Иди, иди, – повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо. – Сейчас вот пистолю достану… добрая у меня… пистоля…
То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей.
– Да сгинь, проклятущее! – завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило.
И запустила в темноту своей палкой.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит.
Я говорю ему: батька, забери меня к себе.
Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю.
Батька, забери меня к себе!
Он говорит: скоро заберу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы-Рыжей, был и спокойным, и покладистым.
Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись – и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп…
Оглядывался – и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом.
Ехали пустошью. С тех пор как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью – с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь – нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт: пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну.
Спустя два дня Гринь впервые учуял запах дыма от чужого костра. В тот же вечер кобыла, освободившись, сбежала от новых хозяев.
– Скоро на закорках понесешь меня, чумак, – невесело предположила Ярина Логиновна.
За последние дни она еще больше отощала и погрустнела. Маялась, сама себя стыдилась, и когда Гринь пытался ее приласкать – отталкивала его руки.
– Нужда будет, так и на закорках понесу.
Устраиваясь на ночлег, оба всякий раз испытывали неловкость и, засыпая, долго не могли улечься…
Спустя еще два дня Гринь предпринял ночную вылазку.
Этот чужой костер
Собак у костра не было.
Зато была ведьма, а эти хуже любой собаки.
Пан Станислав сидел к Гриню лицом. Зацный и моцный заметно спал с тела – исхудал, видать, в долгой дороге и на нежирных харчах. Моложе пан не сделался; кожа сухими складками висела на лбу и щеках, желтыми огоньками поблескивали стеклышки окуляров, когда, склонив голову, пан рисовал на земле остро отточенной палочкой:
– А это, гляди, домик… А это корова…
– Еще! Еще!
Гриня пробрал озноб.
Рядом с зацным и моцным сидел на заботливо подстеленной попонке мальчонка лет четырех, не меньше. Лохматые черные волосы до плеч, глазищи от переносицы до самых висков, безобразная, казалось бы, мордашка – но только с первого взгляда, потому что глазищи у дитяти живые и блестящие. И нету в них того особого цепенящего выражения, памятного по встрече перед корчмой; тогда мальчонкин батька, не сводя с Гриня таких вот длиннющих глаз, велел пасынку убираться прочь из собственной хаты.
Святый Боже, как он растет! Скоро с батьку своего вымахает, и ни Мацапуре с ним не справиться, ни тем более братцу родному.
Темная тень, сидевшая между Гринем и костром, пошевелилась. Гринь плотнее вжался в землю; вот чертовка встала, будто собираясь размять затекшую спину. Вот оглянулась как бы невзначай; Гринь на мгновение увидел ее лицо. Ноздри ходили ходуном, будто ведьма по кличке Сало принюхивалась…
Да так оно и было! Боже праведный, спаси и сохрани!
Ведьма села на место, к Гриню спиной, но чумаку казалось, что она глядит и затылком. Шарит в траве, выискивая его, Гриня, нимало не сомневаясь, что незваный надсмотрщик здесь и бежать ему некуда.
– Еще! Нарисуй смыслу!
Ребенок говорил ясно и четко, без сюсюканий, а голос у него был звонкий и резкий, будто чайка кричит.
Дикий Пан, похожий сейчас на старенького любящего дедуся, поправил окуляры:
– Чего-чего нарисовать?
– Смыслу!
Ведьма отвлеклась и перестала наконец принюхиваться. Обернулась к мальчонке, спросила без приязни:
– Ты-то сам эту смыслу когда-нибудь видел?
Ребенок посмотрел тетке Сало в глаза. Гринь обмер, на мгновение угадав тот самый взгляд, тот самый, что так поразил его в глазах взрослого исчезника.
И ведьма тоже почуяла этот взгляд. И – Гринь даже привстал от удивления – потупилась. Опустила глаза, сдалась.
– Ты, малой, нарисовал бы сам, – ласково предложил пан Станислав. – А то ведь я, старый, не знаю никакой смыслы – так заодно и поглядел бы.
Мальчонка взял у него из рук заостренную палочку. Повертел попеременно в шестипалой руке и в четырехпалой. Провел по земле раз, другой; обозлился собственному неумению, швырнул палочку в костер:
– Теть Сале, поймай саламандрика.