«Рубин» прерывает молчание
Шрифт:
— Даже две… — он провел пальцем вдоль линии, переходящей в большое пятно. Оно обозначало море или скорее большое бессточное озеро. Недалеко от устья река образовывала вилку, охватывая небольшой клочок суши. В этой дельте располагался Город.
— Всегда одно и тоже, — сказал я. — От первого городища, заложенного на каких-то болотах, через поселения на сваях, да замков и крепостей, прицепившихся к каким-то «орлиным гнездам». Если бы это я должен был построить поселение, до которого никого не хотел бы допустить из тех, кому этого захочется, я выбрал бы что-нибудь этакое… — я оглядел окрестности. — И
— Если бы применить крота… — пробормотал я.
— Значит, можно под землей?
— Нельзя, — ответил я сам себе. Они должны быть начеку… не перед нами, конечно же, но перед собственными соседями, не лишенными темперамента, если судить по тем, которые сейчас развлекают Фроса рассказами о путешествиях во времени. Кроты применяются сотни лет. Наверняка о них не забыли. Но по этим рекам ведь время от времени что-нибудь плывет? Какие-нибудь деревья, ветки… ведь они должны иметь лодки…
…парусные, — прорычал Мота. — Вроде бы у них много парусных лодок. Такое хобби!
— Прекрасное хобби, — сказал я с удовольствием. — Особенно для кого-то, кто в белый день, лежа брюхом вверх на борту и насвистывая старое танго, позволил бы ветру нести себя прямо к пристани.
— Не обязательно день, — буркнул Мота, — на воде приятнее всего бывает вечерами.
— Ты прав. Да, это мысль!
— Вот именно. Как раз по этому я пришел к выводу, что ты не должен будешь плыть.
— Ничего. Я забыл тебе сказать, что полжизни провел под парусом…
— Я сразу догадался, — заметил он. — Как только как следует подует, ты дичаешь. Я заметил это во время последней бури…
— Или ты идешь спать, — проворчал я, — или я возвращаюсь в вездеход!
— Не возвращайся, — сказал он с ноткой сожаления в голосе. — Разбуди меня на закате. Мы поужинаем и снова поговорим немного…
7.
Ночь была светлой, как на северном побережье Норвегии в конце мая. С первых минут езды я не трогал ноктовизора. По небу двигались молочно-белые облака, почти неразличимые днем возвышения вырастали немного выше, в воздухе блуждал слабый горьковатый аромат, словно бы от винного уксуса. Два или три раза из-под колес вездехода вырывались какие-то небольшие животные.
Шел четвертый час, когда достигнув вершины очередного горба, я увидел перед собой поперечную направлению езды беловатую линию. Я резко затормозил, зажигая одновременно сигнал на сигнализационной таблице позади машины.
Мота остановился в нескольких метрах от меня.
— Ну, что говорят об этом твои наброски чужаков? — спросил я.
— Ничего, — буркнул он. — У меня там только выезды из города. Это какой-то подъездной путь к обрабатываемым территориям, каменоломням или чему-нибудь в этом роде.
— Или на полигон, — сказал я. — Наверняка, у них есть какие-нибудь казармы или сторожевые посты вокруг города. При их добрососедских отношениях…
— Ну и что?
— Ничего. Кроме того, что дороги могут быть под наблюдением!
— Мы же не будем ими пользоваться, — пробурчал он. — Только этого нам и не хватало еще…
На это я промолчал. Я подал машину немного вперед и выскочил, перебросив ноги через борт. Я услышал сухой треск, закачался и наверняка завязал бы более близкое знакомство со здешним майским лугом, если бы не зацепился рукавом за основание ладарового щупа. Я забыл о траве. Траве?
Почти не отрывая стоп от земли, я двинулся вперед и облегченно вздохнул, остановившись на гладко утрамбованной и словно бы усыпанной мелким гравием покрытием.
Это была узкая переферийная дорога, напоминающая некоторые тракты в земных заповедниках. Она шла по прямой линии с запада на восток. Или наоборот… как кто захочет. Слева и справа она исчезла во мгле, заслоняющей горизонт.
— Ну? — крикнул Мота.
Я пожал плечами и повернул назад. Влез на кресло и тотчас же двинулся.
Сразу за дорогой Мота дал знак, что останавливается. Я тоже задержался, потом задним ходом приблизился к трансеру.
— Каменоломня или полигон, — пробурчал он, слезая с панциря, — пусть не знают, что здесь шляется кто-то…
Он вернулся по следам колес вездехода, наклонился и начал отступать задом, выпрямляя сломанные стебли растений. Он как раз добрался до покрытия, и, перейдя его, взялся за последний отрезок нашей трассы, когда на восходе, в отдаленной перспективе, появилась светящаяся точка. Он заметил ее одновременно со мной. Выпрямился и окинул молниеносным взглядом неподвижные машины. Я знал, о чем он думает, но для бегства было слишком поздно.
Пятно света, видимое поначалу, как слабый одинокий огонек, раздвоилось и как бы удлинилось, целясь в нас узкими бело-желтыми полосами. Даже если бы мы уже двигались и на полной мощности двигателей, мы не успели бы уйти из поля зрения прежде, чем подъезжающие подъедут на место, где мы стояли. Ночь была слишком ясная.
— Мота, — мой голос звучал незнакомо, — они не должны отсюда уехать!
— Ложись! — бросил он в ответ. Я заколебался. — Ложись! — повторил он уже на бегу, мчась в сторону трансера. Внезапно я понял. Это не значит, что я послушался. Но сразу я прыгнул в вездеход, не заботясь уже о траве, чьи острые концы ранили мне ноги повыше щиколоток, я схватил с сиденья излучатель и только тогда, пробежав несколько шагов, в направлении дороги, я упал, рефлекторно закрывая лицо локтем. Я выбрал борозду, выдавленную колесами машины, и так искололся немилосердно, но я не обращал на это внимания, не чувствовал даже боли.
Мота захлопнул люк башни. Я услышал лихорадочный треск двигателей. Трансер двинулся задом, выбрался на дорогу и повернул, становясь носом в сторону подъезжающих.
Они были уже близко. Настолько близко, что должны были видеть непонятную для них конструкцию, блокирующую проезд. Несмотря на это, они не уменьшили скорость. Я наблюдал за их действиями без волнения… Трансер выдержит удар любой массы, какую здесь можно принимать в расчет.
Силуэт чужой машины обрисовывался все яснее. Она была небольшой. Напоминала собой скорее узкую лодку на несколько пассажиров. Когда она подъехала поближе, я заметил, что она катится на трех колесах.