Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Поскольку мы привыкли вылетать прямо навстречу их основным силам, патрулирование Бенгази считалось простой формальностью, и я не обращал внимания, как следовало бы, на воздушную обстановку. Дело было не только в том, что вражеские самолеты никогда не показывались в заливе Сидра, но и в том, что я был поглощен воспоминаниями о женщине, с которой я когда-то был знаком в Бостоне. Если бы не война, я мог бы на ней жениться. Под аккомпанемент очень нежной музыки, слабо доносившейся до меня по радио из французской Западной Африки через тысячи миль безмолвной пустыни и кобальтовых небес, я смотрел ей в глаза, а руки мои покоились у нее на плечах. Я наклонялся к ней и, всякий раз замирая
Я не обращал внимания на приборный щиток и только бессознательно поглядывал на компас, а единственная моя мысль состояла в том, что небо вокруг того же цвета, что и ее глаза. Мы так страстно целовались, что буквально угорели. Было это холодным зимним днем в гостинице с видом на море. В номере шипел радиатор и слышались завывания ветра. Я целовал ее, и это было сущим наслаждением.
Если бы она знала, что я все еще целую ее, находясь в двадцати тысячах футов над заливом Сидра, она, возможно, тоже онемела бы от восторга, как и я. Рот у меня приоткрылся, а взгляд устремился вдаль. И когда я все глубже и глубже погружался в поцелуй, россыпь снарядов выбила чечетку по моему фюзеляжу и по крыльям. За единую секунду я пробудился от ужасного толчка.
Самолета, который прошел надо мной, я так и не увидел. Он, несомненно, повернул, чтобы снова подобраться ко мне с тыла, но я был слишком занят, чтобы заниматься его поисками. Первым делом я инстинктивно попытался заложить вираж влево, но штурвал не отзывался.
Когда самолеты сбивают в кинофильмах, они начинают дымить и пикировать, пока не «взорвутся» где-нибудь за холмом. Естественно, пилоты, имитирующие крушение, могут лететь гладко: их самолеты целы и невредимы. У меня лететь гладко не получалось: мой подбитый самолет трясло, как допотопную стиральную машину. Чем сильнее он трясся, тем больше всего в нем отрывалось и ломалось, и, чтобы не дать ему разломиться окончательно, я сбрасывал обороты, пока не начал планировать. При этом я делал все, что мог, лишь бы не сорваться в пике.
Где был мой противник? Я не знал, но догадывался. Он был несколькими тысячами футов выше, решая, следует ли ему догнать и прикончить меня, или же я оказался пораженным первым залпом. Я все повторял: «Что б тебя! Эх, что б тебя!» – как будто он мог меня слышать, пока я метался в кабине, как майский жук на отбойном молотке.
Я плевался, как будто целый час провел в кресле дантиста. За штурвалом не плюются – так можно все датчики заплевать. «Что это я расплевался?» – спросил я у самого себя. Потом взглянул и увидел, что сплевываю кровью. Но боли я не чувствовал. Должно быть, куда-нибудь ранен, подумал я.
И тут задымил мотор. Почему, недоумевал я, он загорелся не сразу, чего ждал? Ответ, который я смог дать лишь много позже, состоял в том, что все произошло в течение считаных секунд, просто я провалился во времени.
«Черт побери, – сказал я себе. – Я ничего не вижу». Я действительно ничего не видел. Двигатель разбрызгивал горючее, которое тут же размазывалось по стеклу, со скоростью 300 миль в час. И все же, если бы я добрался до дому, для того чтобы сесть, мне хватило бы и одного бокового стекла. Я взглянул на приборы. Они были залиты кровью. Стекла разбиты, их осколки скрипели под ногами. С панели капало.
«Кого здесь подстрелили?» – подумал я.
Тряска не прекращалась, но, когда двигатель заглох, движение стало более плавным и совершенно неуправляемым. Я решил выпрыгнуть с парашютом.
Мотор был мертв, самолет горел и содрогался, я ничего не видел перед собой и все время сплевывал кровь. Я
Взглянув вниз, я увидел, что море уже очень близко. Хотя я и находился в десяти или пятнадцати милях от берега, подобраться ближе я был не в силах. Мне вспомнился трюк для аварийной посадки в море, о котором рассказывал мне один британский пилот в офицерском клубе в Алжире. Незадолго до падения надо открыть пальбу сразу из всех пулеметов. Благодаря одному только факту, что у всякого действия есть противодействие, тридцать секунд непрерывной стрельбы из шести пулеметов могут вызвать достаточное замедление, чтобы суметь спастись.
Я опустил закрылки и сильно потянул штурвал, чтобы задрать нос. Это, казалось, укротило вибрацию одной частоты, но развязало руки другой. Хотя мотор и заглох, а пропеллер безвольно покачивался, мы производили жуткий шум – благодаря реву пламени, а также крыльям и фюзеляжу, вибрировавшим, как металлическая крыша под июльским ливнем.
Скорость моя была высока, и волны, к несчастью, тоже. Когда море приготовилось встретить самолет, я открыл стрельбу и почувствовал, как замедлилась скорость движения вперед. Стреляли пулеметы оглушительно громко.
Самолет хлопнулся о волну, подпрыгнул и перевернулся. Вслед за этим я оказался висящим в кабине вниз головой – я был под водой и медленно погружался.
Расстегнув свою упряжь, я упал на фонарь. Мне показалось, что я сломал себе шею. Ну и как мне было выбраться? Вода наполняла кабину и была бесшумной, голубой и прозрачной, в ней не было ничего, кроме растворенной лазури и снопов солнечных лучей.
Когда я, орудуя руками и ногами, избавился от парашюта, мне удалось выскользнуть из летного комбинезона. Он тоже был громоздким и изобиловал разного рода пряжками, ремешками и карманами, которые могли зацепиться за самолет и утянуть меня вместе с ним на дно.
Рукоятка ножа, который был при мне, была достаточно тяжелой, и я использовал ее, чтобы разбить стеклянный колпак, как будто вступил в смертельную схватку с волком. Внутрь захлестала морская вода, ставшая холоднее, потому что самолет погрузился глубже. Я втянул в себя остатки воздуха и сунул голову в отверстие. Когда я пробрался через него, самолет начал было делать изящное «колесо», но я уже был свободен. Когда я устремился к поверхности, меня опережали воздушные пузырьки.
Вырвавшись на воздух и ощутив на лице брызги, я задыхался от морской пены, истекал кровью, кашлял, смеялся и плакал от радости. Мне предстояло плыть многие часы, и, несмотря на ранение, первую милю я одолел как дельфин. Я был один в продуваемых ветром морских просторах. Средиземное море – древнее и нежное, теплое, голубое и зеленое: цвета сапфира и морских черепах.
Никогда не узнаю я точно, сколько миль я тогда проплыл – десять, пятнадцать, больше или меньше, – но когда я добрался до берега, то был совершенно изможден.
В море я почувствовал боль у себя в левом боку, а когда вполз на песок за прибоем, то обнаружил там крохотное отверстие, как бы от мелкокалиберной пули. Хотя я этого не знал, в бок мне угодила заклепка. Если бы она попала мне в сердце, то я был бы убит в бою не немецкой пулей, а отечественной заклепкой!
Поскольку тогда я лишь время от времени отхаркивал кровь, я не беспокоился. И все-таки был достаточно встревожен, как бы не уснуть на этом пляже, который был самым прекрасным, самым пустым пляжем, который я когда-либо видел, а я видел немало красивых пляжей (в конце концов, я ведь работал в инвестиционном банке).