Рукопись, найденная в ванне
Шрифт:
– Да.
Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком, бросил мне:
– Обед был?
– Не знаю.
– Впрочем, сегодня без мяса, – пробормотал он так, словно обращался сам к себе. Затем поправил одежду, отряхнул рукав и, подтянув штаны, добавил: – Хоть бы картошки жареной дали, а то наверняка снова каша. Вечно эта каша. Жареного бы чего-нибудь, чтоб им пусто было, попробовать.
Затем мельком посмотрел на меня.
– Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду.
– Что я должен
– Не прикидывайся. Старо.
– Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь.
– Я? – удивился он. – В чем, например?
– Вы знаете, в чем.
– Так можно без конца, – рассудил он неохотно. Потом внимательно присмотрелся ко мне. У меня не осталось никаких сомнений. Последний раз я его видел, когда он фотографировал секретные документы в сейфе.
– Штатник? – медленно произнес он. – А почему? Очередь на мундирники, да?
– Какой штатник?
Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она заинтересовала его.
– Стукач, – решил он наконец.
– Что? Кто?
– Ты!
– Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно? Никакой я не штатник и не стукач.
– Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?
– Какая выплюйница?
– Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?
– Ничего. Это вы чего-то хотите.
– Да-а?
Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец остановился и сказал:
– Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно?
– Нет.
– Сороковуха?
– Я не знаю, о чем вы говорите.
Он протяжно свистнул.
– Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?
Я колебался, не зная, что сказать.
– Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, – начал я, – но если речь идет о моей миссии…
– Та-а-ак, – протянул он. – Инструкцию получил?
– Получил, но…
– Испарилась?
– Да. Вы, может, знаете, что…
– Погоди.
Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит.
– Мясной рулет с обеда, – пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. – Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается?
– Хочу.
– Священник был?
– Был.
– Лилейная белизна?
– Извините?
– А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.
Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам.
– После старика, – заключил он наконец. – А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик –
Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.
– Не голоден? Хочешь?
– Спасибо.
Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах.
– Храпа, – сказал он с какой-то тоской, – насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки… Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты – как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь – и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?
– Извините, – сказал я, – но…
– На испытании, – решил он. – Комбинациями занимаешься, брат, и тем живешь! Чайком живешь! Долго так не протянешь! Нога любит иногда так вот, что дальше некуда, и не хочет, проклятая, перестать. Булавками во сне тебя кололи?
– Нет. Почему вы…
– Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные…
– Были!
Я не понимал, к чему он клонит, однако улавливал в этом какой-то смысл, связанный со мной самым тесным образом.
– Эти кусты, – вырвалось у меня, – вы об адмирадире?
– Нет, о Струделе. Старик-то переживет нас обоих, могу об заклад побиться. Помню, таким уже был, когда полотенец еще и следа не было, а бритву друг у друга из рук рвали. Кофейная гуща… Канцелярствовали тогда без этой гигиены, а тех, о ком выяснили с помощью гущи, тайком брали, так, что все концы спрятаны, все шито-крыто. В Подвальный Отдел направляли, а там
– трах-бах, каблуком в морду, выслушивание, латание и будь здоров. А теперь самое большое – это постреливают. Стреляли?
– В коридоре? Да. Что это значит?
– Триплет. Провал третьяка. Ну, шпунцели перетасовались, и один поторопился, перестарался то есть.
"Сноровистый шпион! – быстро думал я. – Видно хотя бы уже по жаргону. Но чего он от меня хочет? От обеда ради разговора отказался – какой благорасположенный!.. Ого! Я должен держать ухо востро".
– Ухо должен держать востро, а? – спросил он. Затем прыснул при виде моей мины.
– Ну, что ты удивляешься? Я человек бывалый, поднаторевший, собаку на этом съел… все по инструкции… Думаешь, как твоя? Да нет! Это ты серийный, мой дорогой. Мушки в чае и тому подобное. Из всего этого только чай остался такой же, что и прежде…
Он помрачнел и уставился на сверкавшую девственной белизной дверь. Выражение скуки вдруг сделало его лицо постаревшим, одиноким и усталым.
– Послушайте, – обратился к нему я. – Неужели вы не можете говорить просто, по-человечески?
– А я как говорю? – удивился он.