Румянцевский сквер
Шрифт:
— Целовались! — Кузьмин фыркнул носом, выражая презрение к такому незначительному занятию. — Ты, Ванечка, у нас фрукт. Целка мужского роду.
— У Зойки папа потонул в таллинском переходе, а в сорок втором вышла она за лейтенанта с торпедных катеров, — сказал Деев, помолчав. — У них любовь была, вот. Лейтенант от своего пайка Зойку подкармливал. А в сорок третьем он погиб в торпедной атаке. Так Зойка себе бритвой вену порезала.
— До смерти?
— Нет. Откачали ее. Моя мама как раз. Она ж в горбольнице хирург. Вот…
— Бабы — дуры, — авторитетно высказался Кузьмин. — У них соображение не в голове, а знаешь где? Ну!
— Ты это зря, — сказал Шехтман. — Далеко не все бабы дуры. А если по чувствам, так они и лучше нашего брата.
— Нашего брата, — передразнил Кузьмин. — Чевой-то не помню, чтоб у меня был такой брат.
— Какой — такой?
Кузьмин не ответил. Сделал вид, что занят раненой правой рукой. У него разбитая пулей кость уже срослась, но, может, неправильно, и он, Кузьмин, заботясь о руке, разрабатывал ее, сгибал-разгибал, массировал.
— А Зойка, — сказал Ваня Деев, не раскрывая горько зажмуренных глаз, — все-таки достигла. Утопилась в пруду.
— В Кронштадте какой еще пруд? — спросил Цыпин.
— Ну, как же — искусственный водоем. В него стекает по оврагу вода из дока Петра Великого.
— У нас на пароходе «Салават Юлаев» была повариха, — басовито вступил в разговор десантник Николай Щур, костлявый мужичок с печальными, словно пылью запорошенными глазами на сухощавом, обросшем черной щетиной лице. — Звали ее Тамарка. У нас на речном пароходстве почти всех баб звали Тамарами.
— Специально так подбирали? — спросил Кузьмин.
— Не знаю. — Щур закашлялся. У него легкое было прострелено, он дышал трудно, со свистом. — Красивая, глаза карие, ну и фигура, конешное дело. Все было при ней. Ходил к Тамарке в каюту второй механик, Карим его звали. Башкир. Он был бешеный, не дай Бог, если кто на Тамарку глаз положит. А прислали на пароход нового начальника радиостанции. Молодого, да хваткого. И пошли у него с Тамаркой переглядывания, перекидывание словечками, то да се. Карим, конешное дело, приметил ихние шашни и пригрозил Тамарке: убью, если что. И вот, как раз в Уфе мы стояли, в порту приписки, значит, — случилось на судне плохое дело. — Опять Щур покашлял. — Ваня тут говорил: любовь. А я не знаю, любовь была у Тамарки с начальником рации или так… Кто ее знает, любовь… на каких весах взвесить… Женщин разве поймешь?.. Считай, что Тамарка начальнику от души давала, это факт. Вот она, значит, стряпала на камбузе, и тут заявился Карим и давай угрожать. Не знаю, что Тамарка отвечала, вообще-то она на язык была дерзкая, — Карим хватанул с плиты бачок с кипящей водой и — плесь на нее.
— Вот это да! — сказал Кузьмин. — И до смерти?
— На ужасный Тамаркин крик прибежали матросы, ну и начальник рации тоже… Как увидел, что Тамарка, обваренная, на палубе корчится, так схватил кухонный нож и ударил Карима в грудь. Он сразу умер.
— А Тамарка?
— Ожоги были страшенные, но она выжила. Только уж красота ее улетучилась.
— А начальнику — что?
— Судили, конешное дело.
Щур кашлял долго, побагровел весь.
— Слушай, Щур, — сказал Кузьмин, — я вспомнил, ты ведь тоже был радист. У нас в батальоне. Да? Так ты Симу Дворкину должен знать.
— Как же не знать — она в моем отделении была. Сима в самом начале десанта погибла, не дошла до берега. Снаряд в двух шагах рванул — и все…
— Она ж такая маленькая была… — Кузьмин ругнулся. — Баб нельзя брать на войну. Не ихнее это дело.
— Война вообще не человечье дело.
— Вот уж сказанул, дядя Коля! — Цыпин хмыкнул. — Люди только и знают, само, что воюют и воюют.
— Не человечье и не Божье, — сказал Щур, как отрезал.
— Насчет Бога я не в курсе, — сказал Кузьмин. — Знаю только, что нету его. А насчет человечьего — так все у нас через жопу. В десант отправили на гибель. А в плен попали — держат хуже скотины. Вон у англичан — и кормежка, и все как у людей. Здоровые, в футбол бегают…
Это он верно сказал. По соседству с советским располагался, отделенный проволокой в несколько рядов, лагерь английских военнопленных. Может, и американцы там сидели — сбитые летчики. Видно было: ходили сытые мужики в опрятном обмундировании, смеялись, ау-вау-мау, шу-ли-вули-хули, и с утра до вечера гоняли мяч. Однажды подошли трое или четверо союзников к проволоке, прокричали с той стороны глазевшим на них Цыпину и Шехтману:
— Хэлло, рашн! Ю’в тейкн Одесса энд Симферопл!
С вышки немец-часовой свистнул в свисток, заорал англичанам, с угрозой наставил автомат. А союзники — ну нисколько не испугались. Один из них, нос крючком, послал часовому непристойность: ударил ребром ладони себя по сгибу другой, выброшенной кверху, руки.
С хорошей вестью о взятии Одессы и Симферополя поспешили Цыпин с Шехтманом в барак. Значит, идет наступление! Стали прикидывать, на каком расстоянии Восточный фронт от этих мест, да с каким темпом наступают наши. Шехтман острым камешком процарапал на серой стене барака линию фронта и побережье Балтийского моря, наметил примерный масштаб — получилось, что наступать еще — ого-го! — тысячи две километров.
— Не дождемся мы, — сказал Цыпин, почесывая под гимнастеркой выпирающие ребра.
В другой раз они с Кузьминым шастали неподалеку от границы-проволоки, и с той стороны их окликнул долговязый англичанин, а может, американец:
— Рашн! Хай! Тейк ит!
Размахнувшись, он метнул через проволочные ряды небольшой пакетик. Живо развернув пеструю этикетку, Цыпин с Кузьминым обалдело воззрились на плитку шоколада. Надо же! Они и в прежней-то, довоенной жизни такое чудо на зуб не пробовали. Ну, союзники!
— Спасибо! — крикнул Кузьмин. И вовсе некстати добавил: — А второй фронт когда откроете?
Союзник, само собой, не понял. Улыбнулся в сто зубов, помахал рукой и пошел своей дорогой — гонять мяч.
Шоколад Кузьмин предложил тут же съесть. Но Цыпин сказал:
— Нет, Ване отдадим. Он же, само, доходит.
Отдали Ване Дееву полплитки, остальные квадратики поделили меж собой. Они видели: Ваня от своей доли отдал кусочек Шехтману. Ну, это его дело. Шехтман, конечно, с ним много возился. Рана у Деева заживала медленно, а главное — терял он силы, страшно отощал. Ведь он, в свои-то неполные двадцать, еще рос, ему питание было нужно, хоть какой приварок, а не одна постылая разваренная брюква.
У многих тут были признаки цинги — кровоточили десны, пошла по телу красная сыпь. А у Вани Деева и того хуже, Шехтман обнаружил темные пятна на груди и спине. Кажется, это была пеллагра. Шехтман поплелся в ревир. Он же умел по-немецки, вот и пустился объяснять про деевскую пеллагру, мол, надо лечить, — но тамошний чин, не поймешь, врач или кто еще, не дослушал, а только спросил номер барака и коротко сказал, что эти люди — diese Menschen — на днях будут отправлены в другой лагерь.