Румянцевский сквер
Шрифт:
— Ладно, — сказал Костя. — Все ясно.
Он закурил, не спросясь.
Валера лихо обгонял другие машины, на перекрестках рвался на желтый свет. От сумасшедшей езды, от табачного дыма, от неприятного разговора Нина чувствовала себя неуютно.
— Костя, не обижайся, ради Бога. Я бы охотно тебе помогла, но у нас действительно…
— Да ладно, — отмахнулся он. — Раз нет, так нет. Пойду обратно на моря, — добавил, помолчав, — мотористы в каждом пароходстве требуются.
С хмурым видом уставился в окно. Зато Валера вдруг развеселился. Бросал через плечо рубленые фразы:
— Генка
Он будто подавился смехом.
— Ну и что? — мрачно спросил Костя.
— А ничего. Обои ноги ему оторвало.
Дальше до Будапештской ехали молча. Большое облегчение испытала Нина, когда, попрощавшись, вылезла из машины. Но в то же время и тревожило что-то. Дурацкий у меня характер, подумала она, быстро идя по обледенелому тротуару к отцовскому подъезду. Буду теперь угрызаться, что денег ему не дала…
8
Колчанов обижался на дочь: неделями не появляется, только по телефону — ну, как ты, папа? Но когда она приезжала, обида испарялась от теплоты чувств.
Так и сегодня. Заготовил сухое выражение лица, а вошла Нина, и улыбка — редкая гостья на суровом лице, как сказали бы в старину, — раздвинула седые усы. Нина чмокнула отца в жесткую щеку. Затараторила, снимая дубленку, стягивая сапоги:
— Представляешь, меня Костя Цыпин подвез на машине. Вдруг объявился! Ой, папа, ты зарос, буду тебя стричь!
Устремилась в кухню, стала вынимать из сумки продукты.
— Тут сыр, творог, хорошо еще, что в буфете у нас что-то есть, а то ведь в магазинах жуткие очереди, сразу расхватывают. Вот яблоки, ты непременно яблоки ешь, чтоб желудок работал. Как твои запоры?
— На месте. Куда они денутся?.. — Колчанов с удовольствием смотрел на дочь — очень похожую на Милду, по-латышски крупную, златокудрую. — Давай чай пить. Я заварил крепкий, как ты любишь.
— Гераська! — Нина нагнулась к коту, вертевшемуся под ногами. — Ты мой хороший, усатый! — Потрепала Герасима по теплой голове. — Ну, давай чай. Нарежь вот сыр, хлеб.
Сели чаевничать.
— А чего это Костя к тебе заявился?
— Деньги ему нужны. Хочет с друзьями открыть свой автосервис.
— А-а, — вспомнил Колчанов. — Да-да, Ксана говорила. Новое поветрие, экономическая свобода. Выбор сделан…
— Какой выбор?
— Так называется первый раздел «Основных направлений» — «Выбор сделан». Ты не читала?
— Нет, конечно. Меня тошнит, когда вижу в газетах эти простыни.
— Горбачев представил Верховному Совету программу перехода к рыночной экономике. Наверное, рынок действительно нужен.
— Влад с Лёней говорят, что спасение только в рынке. А я не понимаю. Ведь рынок — это когда частная собственность на все, все, все? А как же развитой социализм?
— Пишут в газетах, что рынок не противоречит социалистическому строю. Черт его знает. Сомнительно. Кооперативные кафе или там частный автосервис, короче, сфера обслуживания не противоречит, наверно. Но как быть с тяжелой промышленностью, да и с легкой? И с сельским хозяйством? Колхозы, что ли, распускать?
— По мне, чем их скорее распустят, тем лучше. — Нина засмеялась. — Вот бы дед услышал, что я сказала. Он бы — живо меня в Кресты!
— Что-то происходит, — задумчиво произнес Колчанов. — Я пытаюсь понять, но… Очень все запутано… Магазины почти пустые, мясо, яйца исчезли — и в то же время по телевизору показывают, как сотни туш выброшены на свалку и гниют. Кто выбросил? Зачем? Чтоб недовольство вызвать?
— Да-да, я тоже видела! — Нина сделала большие глаза, в раннем электрическом свете они наполнились синевой. — Возмутительно!
— Горбачев призывает к рынку, — продолжал Колчанов, допив чай и закурив сигарету, — а когда ему на стол кладут «Пятьсот дней», толковую, кажется, программу перехода, — он ее по боку. Как понять? Гидаспов на митинге кричит — есть такая партия, не отдадим руководящую роль, а демократы требуют от партии покаяния. Черт-те что!
Нина снесла посуду в мойку, надела фартук, начала мыть.
— Ты бы поменьше думал о нашем бардаке, — советовала, поглядывая вбок на отца. — Вот плохо, что курить никак не бросишь. Ты говорил, у тебя сухость во рту…
— Редко выпиваю, вот и сухость.
— Папа, не шути! Надо непременно сделать анализ на сахар, сто раз говорила! Вот давай в понедельник — приезжай ко мне в поликлинику.
— К тебе далеко. Я в свою схожу, в районную.
— Ну, так сходи! Не шути со здоровьем!
— Да какие шутки. Мне надо в Гатчину съездить, поработать в архиве, — а ноги плохо ходят.
— Где ноги болят? В икрах, в лодыжках?
Нина велела отцу лечь на диван, осмотрела ноги. Сердце выслушала, измерила давление.
— Папа, никакой Гатчины! Давление невысокое, но мне не нравятся экстрасистолы. Есть у тебя анаприлин? Утром и вечером по полтаблетки! А коринфар еще есть? Я запишу назначения, и ты, пожалуйста, не забывай. И надо бы подумать о трентале…
— Что-то происходит, — повторил Колчанов, натянув носки и сунув ноги в тапки. — Помнишь, недавно один депутат, Белоярцев кажется, сделал запрос о передвижениях войск вокруг Москвы. Язов и Крючков опровергли — мол, помогаем картошку копать, — но вообще-то… Была кинута мысль о возможном перевороте…
— Ах, да перестань, папа! Поменьше забивай себе голову дурацкой политикой. У тебя белье есть нестираное?
— Нету.
Три года назад, когда умерла Милда, Колчанов оцепенел. Нина тогда переселилась к отцу, чтобы как-то наладить ему быт. Опять, как некогда в молодые годы, отец стал выпивать — водкой глушил серую тоску одиночества. Нину до слез доводил. Потом, спустя месяца полтора, возвратился из долгого плавания Влад — и Колчанов будто очнулся вдруг. Прогнал Нину домой: «Нечего, нечего. Жене надлежит с мужем обретаться. Я управлюсь, ты не волнуйся». И — верно, управился, стал себе каши варить, супы из готовых пакетов. Приспособился стирать и гладить. А главное — вернулся к своим занятиям, засел за статьи о войне на Балтике, собирал материал об истории морской пехоты. Собственно, и держался этими занятиями да еще выступлениями в библиотеках и школах — рассказывал племени младому, незнакомому о войне и блокаде.