Русь нерусская: Как рождалась «Рiдна мова»
Шрифт:
Население сопротивлялось, как могло. Если была возможность, детей из украинизированных школ родители переводили в те учебные заведения, где преподавание еще велось по-русски. В результате, как с сожалением констатирует современный «национально сознательный» исследователь, в школах с русским языком обучения «большей была наполняемость классов», чем в школах украиноязычных и это снижало эффективность украинизаторских усилий. Например, в Киевской губернии приказным порядком украинизировали 91,8 % всех школ, в Волынской — 90,1 %, в Екатеринославской — 79,1 %. «Цифры в целом вроде бы и неплохие». Но когда исследователь подсчитал количество учеников охваченных украинизацией, результат получился не такой внушительный: 83,9 % — на Киевщине, 76,2 % — на Волыни, 70 % — на Екатеринославщине.
Украинизированные газеты катастрофически быстро теряли читателей, предпочитавших русскоязычные московские издания. «Обывательская публика желает читать неместную газету, лишь бы не украинскую, — возмущенно записывал в дневник С.А.Ефремов. — Это отчасти и естественно: газету штудировать нельзя, ее читают, или, точнее, пробегают глазами наспех, а даже украинизированный обыватель украинский текст читать быстро еще не привык, а тратить на газету много времени не хочет. Шутя можно было предложить нашим властям, чтобы сделали второй шаг: украинизировав местную прессу, нужно запретить привоз из Московщины, — тогда обыватель уже не удрал бы от «своей» газеты». (Как видим, даже такой фанатичный последователь «украинской национальной идеи», как С.А.Ефремов, сознавал, что украинский язык чужд населению. Еще и иронизировал на этот счет. Но это не мешало ему оставаться сторонником украинизации. И, признавая на страницах дневника, что украинизацию «проводят люто», «много глупостей делают», «просто стон и крик стоит в учреждениях», он тут же отмечал: «Хотя без принуждения тут, очевидно, ничего сделать нельзя»).
Та же картина наблюдалась в театрах. Зрители переставали посещать украинизированные спектакли, в частности, оперу. Причем, как отмечал нарком просвещения Н.А.Скрыпник, «не только русская и еврейская буржуазия выступала против украинской оперы, но на такой путь вступила и украинская мелкая буржуазия». (Стоит напомнить, что в разряд «буржуазии» тогда зачисляли почти всю интеллигенцию). Исключение составила лишь кучка «национально сознательных» деятелей, посчитавшая, по словам М.С.Грушевского, «своей обязанностью» поддержать украинизацию театров. Как признавался Михаил Сергеевич в частном письме, «первый раз в течение десятков лет я ходил этой зимой (т. е. зимой 1925–1926 гг. — Авт.) на оперу потому что первый раз украинская государственная опера… Особенно приятно было послушать Собинова в «Евгении Онегине». Вождь украинства, по-видимому, не осознавал всю противоестественность ситуации: в опере великого русского композитора, написанной по мотивам произведения великого русского поэта выдающийся русский певец в городе с русскоязычным населением поет на украинском языке.
На сопротивление населения политике украинизации указывали преподаватели специальных украинизаторских «курсов украинознавства», принудительно заведенных для служащих государственных, общественных и кооперативных учреждений. Перед преподавателями была поставлена задача заинтересовать слушателей «необходимостью возрождения многомиллионной нации». Но, жаловался один из украинизаторов, «не секрет, что много слушателей наших относятся к нам и задаче нашей временами с давно имеющимся предубеждением (ведь для многих все наши задачи — «мука»), злорадствуют, когда, попав на какого-то слабознающего преподавателя, и опозорят, и дискредитируют его в конец. Примеров таких «усилий» подорвать авторитет не только преподавателя, а и самого дела можно не приводить — их достаточно в жизни». Причем, указывал ненькопатриот, верховодит такими попытками сопротивления «возрождению многомиллионной нации», как правило, «наш «малоросс», этот знаменитый кобеляцкий патриот, который понимает только «Шевченковский», а не «галицкий» язык». Другой преподаватель-украинизатор сокрушался, что в сознании слушателей укоренилось враждебное отношение к украинизации и существует даже «иммунитет против украинской культуры вообще, образовавшийся там как последствие исторического наследия».
На «тяжелые» последствия исторического наследия жаловались и прочие украинизаторы. «Инерция силы, данной долгими годами дореволюционной жизни Украины, хоть какие меры ни принимаются, ослабевает очень медленно, неохотно дает место украинскому, которому нужно прилагать много усилий, чтобы добиться своего: для многих дерусификация является разрывом целого мировоззрения, всей суммы взглядов, созданных долгими годами и крепкой традицией, внешне подтверждаемых зависимым состоянием Украины с ее нелегальной дореволюционной культурой» — писал, например, один из «национально сознательных» в журнале «Голос українізатора» (выходил в то время и такой). «Таким образом, — делал он вывод, — трудности, которые встречает украинизация, заключаются в объективных причинах с одной стороны и в субъективных — с другой — так как много людей, живущих на Украине, имеют противоположное ей мировоззрение».
В самом деле, историческая традиция очень мешала национальной политике властей. Украинский язык прививался с большим трудом. «Украинизированные граждане», по признанию преподавателей «курсов украинознавства», продолжали оставаться под «влиянием русского языка» из-за слишком большого распространения последнего. Вводимая принудительно «рідна мова» оказалась «парадным языком». На ней проводились заседания, собрания и т. д., но как только официальные мероприятия заканчивались, их участники тут же переходили на русский язык, который безраздельно господствовал в частной жизни. «Научиться немецкому языку лучше всего и быстрее всего можно в Германии среди немцев, французскому — во Франции. Не так обстоит дело с украинским языком в русском или русифицированном городе на Украине» — сокрушались «национально сознательные». Они настаивали: «Нужно, чтобы города стали украинскими, нужно, чтобы масса городского населения в своей повседневной работе приняла новый язык».
Не намного лучше «обстояло дело» и в селах. «Было бы ошибочно думать, что процесс украинизации, в частности в части продвижения украинской книжки, не является актуальным и для села, — отмечалось в украинской печати. — Ведь русификация, проводимая на протяжении многих лет царским правительством, пустила корни и среди сельского населения. Украинская книжка на селе, хоть и не в такой мере, как в городе, должна еще завоевать себе место». «Наша украинская газета еще мало распространяется на селе, — констатировал на 1-м Всеукраинском учительском съезде делегат из Харьковской губернии (столичной в то время). — Почему? Возьму пример: у нас на Харьковщине на селе русская газета «Харьковский пролетарий» по каким-то причинам лучше распространяется, почему-то ее больше выписывают, чем «Селянську правду». О том же говорил делегат Киевщины: «Украинская литература широко не идет, приходится силой распространять ее».
Проверка «состояния украинизации» в Киевском Сельскохозяйственном институте выявила, что хотя этот вуз «имеет в своих стенах почти полностью крестьянский местный элемент», более 25 % студентов вообще не знали украинского языка. Остальные могли изъясняться по-украински, однако язык большинства из них был «похож на своеобразный русско-украинский жаргон» (т. е. на обычный простонародный малорусский говор). Несколько лучше было положение с преподавательским составом. 36,5 % преподавателей, согласно проверке, хорошо знали украинский язык. Правда, 26 % — совсем не знали его. Остальные попали в категорию слабознающих и почти не знающих.
Следует подчеркнуть, что в институте проверялось только знание устной речи. Что касается грамматических правил, то, признавали украинизаторы, даже «среди тех, кто вроде бы в никакой украинизации не нуждается, среди старых сознательных украинцев в массе господствует недостаточное или даже полное незнание «грамматики» своего языка». «Над нами тяготеет еще влияние бывшей официальной русской культуры, наши языковые инстинкты вообще ослабели» — вынуждены были констатировать подручные Л.М.Кагановича. Это касалось даже самых украинизированных субъектов, занимавшихся на «курсах украинознавства» высшей категории. (Существовали курсы четырех типов: «ликбезовские группы, так называемые, нормальные, повторноповышенные и самые высокие»). Слушатели курсов такого типа уже прошли обучение на курсах более низких категорий и получили статус «хорошо знающих» украинский язык. К тому же, на «наивысшие курсы», в отличие от остальных курсов, записывались добровольно (из карьеристских соображений, а иногда — по причине «пробудившейся» «национальной сознательности»). Казалось бы, эти «курсанты» должны были составлять гордость украинизаторов. Однако, признавали преподаватели курсов, «словарный материал нашего слушателя в большинстве так загрязнен русизмами, жаргонизмами и т. п., что приходится в курс самой высшей группы вводить специальные часы, чтобы культивировать правильную лексику и искоренить все чужое украинскому языку».
Очень медленно проникала в народ украинская литература. Украинские писатели, сегодня считающиеся классиками, еще в 1920-х годах были, в большинстве своем, непопулярны и даже неизвестны на Украине. Их произведения были включены в обязательную программу «курсов украинознавства», но слушатели не интересовались ими и, как правило, уклонялись от изучения. Для иллюстрации можно привести признания одного из украинизаторов, проверившего в 1925–1929 годах на предмет знания украинской литературы около 3,5 тыс. слушателей «курсов украинознавства» (разных категорий): «Как общее явление, массовый читатель еще и до сих пор не знает не то, что всего минимума по украинской литературе, он не знает его даже в третьей, часто в четвертой, пятой доле».