Русь пьянцовская
Шрифт:
– В топографический отряд, рубить профиля, идут...
– Она стала перечислять фамилии самых, казалось ей, отпетых, и тут началось... Никто не хотел брать к себе бывшего футболиста, за которого только что вступались...
– Мы сами дрыхнуть горазды!
– кричал бородатый, топчась на осколках своей бутыли.-Его только за смертью посылать... Плевок судьбы! Кое-как определили футболиста к тихим погорельцам из Закарпатья, но те на него так поглядели, что футболист вскричал в тревоге:
– Уеду! Идите вы все к ...
Почему-то не хотели брать
– Дак он больше десятки в руках не держал! Будет пупок рвать!..
Ляна яростно ударила ладонью по клеенке: - Все! Пойдете, как назначено!
– Обязаловка!
– вскричал бородатый.-Не хотим!.. Я всю дорогу на лесоповале!
Ляна заставила себя объяснить, что сейчас самое важное '- просека. Все пойдут рубить, даже геологи. Без просеки не сдвинешься с места.
Поняли, кажется. Пошумели, успокоились. Ляна назвала фамилии старших рабочих, из кадровиков. Одного старшего не хватило. Надо было назначать из новеньких. Но - кого? Посмышленнее.
– Прокурора, - заметили сзади ядовито, похоже, из группки демобилизованных.
– Хватит прокуроров в старшие!
– заорал бородатый.
– Пущай походит в шестерках...
– Не хочим прокурора!
– вскричали в один голос доселе молчавшие украинцы.
Старшим определили веснушчатого, который приехал взглянуть на места, где погиб дядя. Оставили в лагере только плотников, строить баню: "Опаршивели!.."
Ляна свернула списки, сказала командирским тоном:
– Отдых! Выезд на профиль с утра. Запомнили? В восемь ноль-ноль.
... Ночью она долго прислушивалась к шорохам за палаткой. Как же они прозевали беглого?.. Из Читы, говорили, удрал убийца?.. Потом из Колларгона насильник... прозевали... Кто ведал посадкой в вертолет? Этот пижонистый Сергей? Одноглазый?.. Ох, этот мужской "авось"!..
Когда расходились, она спросила, куда отнесли расстригу?
– Надо кошелек отдать...
– Потом, потом!
– вскинулись со всех сторон.
– счас он не в себе...
Но ужинать пришел. Правда, позднее всех, когда решил, что никого не застанет...
Ляна отдала ему кошелек и спросила как бы невзначай, какой срок получил, в свое время, парень...
...
– тот, который отнес вас. ...
– Пашка-то?
– встрепенулся отец Никодим.
– Пашка-то...
– И зачастил взахлеб:-Всего год! Да годок всего!.. Год - не срок. На парашке просидишь...
– Посмотрел на нее выцветшими глазами, которые за стеклами очков казались выпученными, базедовыми. Внимательно посмотрел, сказал тихо: - Да ты не тревожься, дочка... Сколько ты в Коми-то?.. Всего?!.. Тогда что ж... Всему свой черед. Не гони картину...
И вот теперь, прислушиваясь к шорохам тундры, она думала о том, насколько в городе все проще. А тут все надо решать самой... Отребье!-зло перебила она саму себя.
– Отель "Факел"!
Заставила себя думать о другом. О своей неудаче в Норильске.
Впрочем, об удаче. Она отстояла сейсмику. Но ей не могли простить того, что она окрестила традиционные методы "дедушкиными".
В самом деле, старики открыли Норильск-1, Талнах. Руду и уголь рядышком. Зажгли у самого полюса, у черта на куличках, кочегарку... Да еще под конвоем. А она обозвала их, старых геологов, "героями Шипки".
Правда, обозвала в слезах, в ответ на "комариную фею".
Дуреха! Нельзя в споре опускаться до трамвайного уровня: "Дурак!" ... "Сам дурак, а еще в шляпе!.. " "Если хотите убедить человека, его нельзя, по крайней мере, раздражать". Кто это сказал? Кажется, Канарис.
Нет, Норильск был удачей, но, Бог мой, какой горькой! Глеб не поддержал. Подумать только, ее рыжий Глебка. Вместе учились, вместе ехали в Норильск, а когда навалились "герои Шипки", смолчал... Затем в коридоре всю руку обтрепал, озираясь: "Молодец! Умница!"
Теперь приходят от него слезницы. Уже четвертое. За две недели.
Напрасно! Она могла бы простить растерянность, даже робость, но только не такую - с карьеристской гнильцой...
"Все, Глебка!.." - Ляна снова оттолкнулась в мыслях от Норильска и так полночи словно раскачивалась на качелях над Уральским хребтом, - НорильскУхта, Ухта- Норильск-гигантских качелях, от которых кружилась голова и замирало от страха сердце...
... Под утро прибыл начальник партии Сергей Розовский, она слыхала, как прогромыхал вездеход.
Печка остыла, на дощатой двери заблестела наледь. Ляна стремительно натянула пимы.
Вбежала Ксюта, пристроенная ею в поварихи, передала распоряжение Фельдмана, чтобы Ляна срочно готовила старые материалы. А профилями он займется сам...
– Начальник молоденький!
– сообщила Ксюта, захлебываясь от возбуждения.
– В очках. Шея тонюсенька...
– Тонюсенька...
– Ляна усмехнулась печально.
– Это скверно, хомут тяжелый.
... Она просматривала старые сейсмоленты, когда в палатку снова просунулась голова Ксюты в поварском колпаке и платке, наброшенном поверх колпака.
– Дрыхнут!
– прокричала она, захлебываясь от бега.
– Новые!.. Геологи уехали на профиль, а эти-то... начифирились, сказывают.
– Где Фельдман?
– Ляна вскочила на ноги.
– Да его чуточку не убили. Послали... это... на одну букву. Он посередине лагеря стоит, во-он
Ляна выскочила из палатки, застегивая на бегу свою дубленку, я то, что она увидела, поразило ее своим неправдоподобием.
В глубокой пожелтелой траншее стоял Фельдман, начальник новой партии. Длиннющий, в застегнутой наспех - одна пола выше другой - черной прорабской шубенке. В широких, как трубы, валенках. Посвистывала поземка, крутясь вокруг него, словно он был неживым. А сам он, сгорбленный, скособоченный, с обвисшими до колен, словно перебитыми, руками выражал застывшее отчаяние.