Русология
Шрифт:
Мы подъехали к Флавску, к лавке 'Продукты'.
– Мигом, погодь секунд...
– Заговеев исчез внутри, вышел с водкой.
– Ты, друг-Михайлович...
– Он, взяв в розвальнях кружку, быстро плеснул.
– Погодь-ка... Опохмелюсь я...
– Выпив, он сморщился и занюхал засаленным рукавом.
– Домчу!..
– В центр города, - я добавил, - в администрацию. А ты с лошадью. Мне бы сотки там выпросить.
Он сел в розвальни.
– Дак, Михайлович, я от квасовских. Ты один - а мы как бы от общества, коллективом. Надо бы... Зимоходова нужно, это мой друг, считай...
– Он стремительно оживал; прокашлялся, увлажнив глаза.
– Ты нетрезвый.
Он отвёл
– Я его завсегда во Флавск! Это Знамени Трудового. Орден мне - Леонид Ильич лично! Есть резон, восседай!
– Ну, садись, пап!
– сын мой похлопывал с собой рядом.
Мы скрежетали ветхою улицей, бывшей некогда тракт на юг, так что новая магистраль, что справа, пряталась сзади ветхих кварталов. Слева шло кладбище, где средь крестиков было три мавзолея; был и грачевник. Нас глушил грохот транспорта, здесь убогого, взвесь с колёс жутко пачкала. Добрались мы до площади, годной Харькову и где Ленин терялся. Се как бы символ: Флавск вкруг гигантского асфальтированного квадрата и в нём оратор. Культ болтологии?.. Через улицу-трассу, - ту же 'М-2' опять, - было здание с флагом (в прошлом райком, я знал), трёхэтажное. Среди 'волг' с иномарками карий мерин и стал. Постовой пропустил меня. Заговеев затопал по лестнице в грубых валенках.
Мы уселись на длинную лакированную скамью близ двери, третьими в очередь. Сын мой медленно, по слогам, прочёл:
– 'Зам главы... Зимоходов'. Что, он главарь?
– Дак правильно, - поддержал Заговеев, сняв свою шапку.
– Я и по пенсии приходил к ему, и когда электричество сбавили. Был партийный начальник. А и теперь главарь, по селу, не по городу...
– он дохнул перегаром.
– Все из райкомовских. Вот такой народ, завсегда в верхах... Зимоходов в собрания приглашал меня из-за ордена, вместе были в президиме, он от партии, я трудящийся. Я... Погодь...
– Заговеев толкнул меня и умчался.
Взвизгивал факс, телефоны трезвонили, пело радио. Секретарша, впустив меня к Зимоходову, поливать стала фикус. В зеркале глянул тип в грязной куртке, пачканной в марш-броске через город в низеньких розвальнях. Заговеев помог бы, но убежал... блевать?
Я вошёл. Чин, кивнув, повертел в пальцах ручку и указал на стул. Был он плотен, при галстуке, лупоглазый. Спрашивал взглядом: слушаю! быстро суть! много дел! кроме прочего, вряд ли я, то бишь вы, пол'yчите, лучше бросьте; но, если хочется, что ж: вы пр'oсите, а я - контру, вы залупаетесь и копытите от своей херни - но мои хер'a выше; вы уже м'oлите, - я тогда, не как, скажем, ответственный, вам сочувствую; только, кроме пинка под зад, ни черта я вам; не со зла, клянусь: просто вы мне не выгодны; пользу я б углядел, поверьте, и всё иначе б шло; потому начинайте, что вам желается... Он скосил глаза, подавив зевок; вдруг взял трубку и, отвечая, взглядывал на нас с сыном, да испускал ещё газы или чесалось что. На столе был флажок РФ, рядом дырочка для флагштока, - вдруг для серпастого? Положив вскоре трубку, он крутнул ручку в толстеньких пальцах.
– Ну?
– Я из Квасовки, я там дачник... Здесь была Евдокия Филипповна...
– потянул я из хаоса (путь единственный для бегущего рвачества).
– Вместо Шпонькиной я. Что надо-то?
Мою логику он отвёл, я сбивчиво начал новую: - У меня... у жены, верней, в Квасовке, у нас дача. Мы не чужие; мы здесь семнадцатый скоро год... Прошу вас... К дому приписано двадцать соток. Мы из Москвы. Но прадеды жили в Квасовке... Приписать бы сто соток... или пусть сорок. Да, я не местный, но, как потомок здесь прежде живших и в возмещение, что нужда приезжать, прошу, Никанор... ведь Сергеевич?
–
– Эк вы... Смилуйтесь!
– усмехнулся он.
– Вы не ехайте. Мои предки с Москвы сюда. Получу я бесплатное в этой вашей Москве? Ответьте.
– Нет, не получите.
– Есть закон...
– Он стрелял лупоглазыми взглядами то на стол, то за спину мне, где толокся мой сын, и тряс ляжкою: умалял Москву. Я ему как бы чмошник в грязной одежде. Он вкусно выделил: - Тут закон у нас. Местным - га. А всем дачникам - ноль два га, двадцать соток. Дачники... Пол-Тенявино дачники. А другие? Хоть Ушаково... или Лачиново... Тоже дачные. Из Москвы да из Тулы - все родились здесь. Значит, им всем давать? Вам и им гектар? У меня десять соток, хоть я весь тутошний. Потому что гектары - мы лишь прописанным. А заезжие пожили, шашлычка с пивом скушали - и в столицы?.. Польза в чём? Га пустым стоять? Не пойдёт... Эк вы, дай га... Будто конфет вам дай...
– Он убрал под стол руку.
– Разве не ясно, что земля - святость? Это налогов нет; а начнём брать - в слёзы? Вы... Вот вы кто такой?..
– Услыхав 'лингвист', он похмыкал: - Грамотный, знать должны... С удовольствием... Но - законы. Стребуйте под Москвой гектар.
– Чин зевнул.
С криком, с грохотом и в распахнутой телогрейке, чтоб явить орден, в дверь полез Заговеев.
– Но!! Ты целинника не моги!!
– кричал он на секретаршу.
– Ты ещё не было, я поля пахал для твоих папки с мамкой!!
– Что расхрабрился-то?
– Маска сдёрнулась с Зимоходова; он со мною покончил, и кстати сцена, где я стал лишний.
– Света, порядок... Ну а целинник... ты подожди чуток, мы с товарищем спорим.
– С им ведь я...
– Заговеев уселся, вытянув ногу.
– Дал ему сотки-то?
Зимоходов, откашлявшись, завертел ручку пальцами лишь одной руки, а другой сдавил спинку чёрного кресла, в коем сел боком.
– Впрыгнул тут, секретаршу травмируешь... Ведь закон есть... Как дела в коннотракторных?
– Что дела?
– Заговеев потёр лоб шапкой.
– Коли не дашь га, худо.
Я приподнялся.
– Право, Иванович...
– Ты погодь, - перебил он.
– Дак, свет-Сергеич друг! Ты начальник был в партии, я содействовал? Я тебе вдохновлял народ? А закон тогда был такой, чтоб тебе агитировать? А ведь я агитировал, чтоб ты честь имел за свою мутотень, с обкома-то! Мне закон суёшь?
Зимоходов надулся.
– Дай заявленье, выделим ноль пять га дополнительно. Ты герой у нас.
– Как Закваскин? Вор получил гектар! Псу Закваскину ты давал? Получается, он в тюрьме сидел, а теперь в привелегиях? Вроде как это мы с тобой, а не он вор?
– Право есть...
– Зимоходов потупился.
– Он прописанный. И отец его был комбедовец, тут колхоз вёл.
– Вёл, что трудящих гнал, а пьянчуг всех в начальники. Церквы рушил, мельницы рушил... Я с им соседствовал, и с сынком его... А скажи, - вдруг воспрянул он, сдвинув стул к столу, - коль важны именитости: чейный Флавск был до Ленина, при царях ещё? Кто тут строил, что вы доламывали, партийцы, аж целый век потом?
– Кто? Агарины.
Заговеев мигнул мне.
– А появись он, дали б Агарину вы гектар?
– Ну, дали б... Тут что ни древность - с их времён. Что, товарищ - Агарин?
– Стой ты!
– гнул Заговеев, может, впервые строивший довод этакой сложности.
– Не Агарин он, а учёный. Павел Михайлович.
– Ну, а я Никанор. И что с того?
– Что ты главный по сельскому: по Лачиново, да Мансарово, да Тенявино...
Стрекотнул телефон.
– Меня нет пока!
– приказал Зимоходов.
– Сверку устроил? Ты б Мармыжи назвал.