Русология
Шрифт:
Шмыгов маялся в белоснежьи с чёрными креслами и столом.
– Ба! Dear?!
– Феликс, я вот с чем...
– Только что обмозговывал дельце и вспоминал тебя... Я в отсутствии!
– крикнул он для сотрудников в смежной комнате, мне же, с блеском керамики голливудских зубов, шепнул: - Пошли все!
– Феликс, сто долларов. Приплюсуй к трёмстам. Появилась проблема, и я не смог вернуть. Но, клянусь, деньги будут.
– Я не хотел сесть, я торопился.
– Чёрт, ты мне нужен...
– Вынувши 'Ротман', он закурил и, сморщившись, тронул пластырь на челюсти.
– Я звонил тебе. День звонил. Где ты был?
– Береника в разъездах, сам я из клиники.
Он кивал.
– В общем, сэр, я к тебе как к единственному, знай, другу.
– Без церемоний, - я согласился.
– Wow!
– вскричал он (и я заметил красную моч-ку с ранкой прокола; чтобы серьгу носить?).
– Вспомни, - хекал он, - юных прытких студентов... Без
– взвыл он.
– Я здесь зачахну! Всё напрочь ВАлится к сучьей матери! Здесь один вопрос главный и век решается: кто у власти, кто всех имеет! Вот основное в этой России, что лишь стоёблая ширь для быдла под гнётом хамов! Здесь любят силу, пошлость и грубость, здесь все воруют, здесь идеальный тип - вор... Я в ЖОпе! Нет трёх контрактов и... Дьявол, ухо жжёт...
– Он, пройдя за стол, вынул спрей облить мочку.
– Стоило дом взорвать - и все спрятались, экономика стала. Думают, не пора ли рвать за границы. Здесь есть война в Чечне, есть налоги, регламентация, госзаказ и опричнина, беззаконие, нищета, дурь, сволочи, казнокрады, ближние люди, коим всё можно, приспособленцы, хамы, невежды и много быдла. Это всё есть, сэр. Нет экономики... ДРУГ!
– он взвыл.
– Сведи с Маркиным! Ты знакомил нас, но потом я... Офис взорвали. Он грандиозный тип! Бизнесмен от природы! Мне б тысяч двести.
– Шмыгов приблизился дёргать борт на пальто моём, и глаза на его куньем лике пучились за очками.
– Чёрт, двести тысяч - тьфу ему! Штуку дам с суммы сделки. Dear, тебе дам! Он не узнает.
Клерк помешал нам.
– Вас, Феликс.
– Я же просил!
– он топнул.
– Это Калерий.
Он скакнул к трубке.
– Да, да, Калигульчик... Занят... Это для нас же... Я умоляю! Я тебя бил?! No, honey... всё, что я делаю, всё для нас... 'Обрыдло'?.. Что значит 'кое-кто в Ницце'?! Если ты так, плюя, что я лезу из кожи, чтоб уехать... И исключительно... Да хоть завтра же, вышло бы! Я хочу обеспечить нас... Да, да, именно. In the same instant это... Что?.. Нет, ты должен! Не заставляй, чёрт...
– Он бросил трубку.
– Гадкий тин, злой юнец... Я ответствен, так уж мне выпало... Но могу я надеяться, dear? НУжно!
– Он зажёг сигарету.
– Мы тут сошлись с одним: госзаказ, прибыль делим. Он хочет бонус в виде аванса. Вот зачем... Ты скажи ему, и мы встретимся. Я представлю расчёты... Всё решит твоё мнение! Вы с ним знаетесь с детства. Это не дружбишка двух студентов... Где наша юность?..
– Он устремил взоры вскользь меня.
– Признаюсь, очень нужно!
– Он поднял руки.
– Шмыгов нуждается.
– Хорошо, - я кивнул.
– Дай стольник.
Он, вынув деньги, сжал затем мой кулак с ними гладкими и проворными пальцами.
– Вот, дарю... Ты поможешь?
Я видел красную мочку.
– Феликс, не пирсинг?
Он тихо хекнул.
– Аурыкуларная терапыя.
Жил Шмыгов в Тушино, с TV 'Шарп', с музыкальным комбайном, тоже японским, с фирменной мебелью, с эксклюзивным бельём, с гардеробом моднейших многих плащей, брюк, свитеров, кофт, носков, курток, галстуков, картузов, с парой смокингов, с крайне брендовой уймой туфель, с полкой таблоидных книг и авторов вперемежку с альбомами и мужскими журналами. Плюс столовое серебро и бюстики; но ещё больше мелочи, ясно, топовой: фены 'Бош', зажигалки от 'Ронсона' и мужской парфюм 'Гуччи'. Всё было в тренде, всё элегантно. Он любил модное; я ловил его профиль с гладкою проседью (над двоящими блеск глаз линзами) то в проулке на Сретенке подле крошечной церкви, где 'бывал Черчилль', как обнаружилось, то на Бронной, где 'пел Карузо'. Шмыгов знал тайное; будь у Чистых прудов истоки, Шмыгов стоял близ них. Он мог стать краеведом, если б не странность всех его рейдов, не субкультурность: так, 'Bishop's finger', очень английскую по стилистике, дорогую пивную-паб, он ценил, 'Дольче Вита' или же 'Францию' игнорировал. Наряду с англофильством, склонен был к 'дипсомании', как прозвал он запой; было, в ночь он будил меня - сообщить с удалыми смычно-взрывными и акцентируемым на картавости [r] о 'причастности дому Виндзоров', о желании жить, 'чёрт, в fairy and adorable London', о гнусной жизни, отданной деньгам, и, хмыкнув, ввёртывал, что, мол, он не так глуп, как кажется, потому что в Кремле его 'ценят, сэр!'
Я не видел с ним женщин. Он рамки суживал, требуя, чтоб жена была рода древнего, чтоб жила в историческом центре, знала б английский. Сбой одного из условий Шмыгову мерзил; если встречался он с 'парвеню', досадовал. Но имеющих должное ждал иной тест: стать (длинноногость, хрупкость, субтильность), рост (под сто семьдесят) и, первейшее, юность лет восемнадцати, а не то и шестнадцати. Он жену бы воспитывал: читки Диккенса (Троллопа), смотры Тёрнера (Крома), слушанья 'Битлз' (и Генделя). Он её наряжал бы, всяко выгуливал и делился с ней жизненным ценным опытом, любовался бы ею (вечером) голою и заканчивал: спать пора. Он страдал
Развязавшись с ним, я катил к Пироговским, где была 'нива' и где гаишник, должный блюсти закон, примет взятку... Мы не хранители, как я мнил, Руси. Но мы суть испытатели, что морят себя, не желая слыть азией, а равно европейцами; отрекаются от богатств и бедности; не хотят быть моральными и иметь здравый смысл; убегают вообще от нормы, лада, понятий, даденных разумом. Мы настоль сильны, что толкуем и Бога. Наш Бог - особенный, православный; мы за Него можем смерть принять в битве с лютерским, но мы шаг не шагнём узнать, чем Он лучше. Мы не в анализах и не в синтезах, а в толчении мыслей. Мы безрассудны; нам бы не веровать - а свести Бога с неба сломом кондиций, в кои Он втиснул нас, мол, сверчок знай шесток и что писано, мол, не вырубить... Ан, мы - ВЫРУБИМ, хотя всё испытали: варварство, и прогрессы, войны и зауми, - достигая ничто с возвращением на круги своя, где у нас цель - багрить вниз Бога, дабы Он ведал, что, коль чирикнул про рай - яви! В генетическом знании лжи всего, что ни есть в миру, нам плевать: что, где, как. Нам бы зимушку перемаяться - и опять в багры шарить Господа. Ибо мы не как прочие. За малёванным Западом и туманною Азией мы зрим свет и стремим на зов небывалого, превышающего власть Бога.
– Штраф привёз.
– Через банк теперь, - возразил гибдэдэшник; он был суров, как норд.
– Я вам что? Вдруг уехали... Я при форме зачем стою?
Но я дал-таки взятку, чтоб вернуть 'ниву'.
Мимо двух башен газовых трестов я тёк на север, чтоб за сто баксов взять техталон, - не сразу, а как взор строгого чина выявит мерзость в действиях очистителей лобового стекла, в сонорности звукового сигнала, в пятнах коррозии. Не задень притом должностную служивость явственным подкупом. Это Западу. А у нас дери волосы от отчаянья, предстань в мерзости, умоляй - и крепь дрогнет, нравственная твердь двигнется, чтоб помочь тебе, чтоб, сдирая маржу, разгромить порок к личной выгоде.
Я узнал адрес Анечки, - шустр бионт, превращённый в труп явью с раковой склонностью!
– и поехал домой... Добрался. Ника работала над саш'e, кроила их. После гибели первенца цокал 'Зингер', выявив странные и сперва неказистые штуки в виде подушечек; но потом они стали: та в синем бархате, та в атласе, та в жёлтом ситце; каждая пахла собственным запахом, от 'Шанели' до 'Б'yлгари'. Они множились, сыскиваясь в серванте, на антресолях либо в рояле, в ящиках, на столах, на стенах. Ника устраивала им смотры: чистила и подсчитывала, душила; сын спал в их россыпях. Главным был не пошив саш'e, а дальнейшее - размещение. Ника с ними ходила, словно бы в поисках, как направить вспять время, как вернуть прошлое, где наш первенец жив. Я со страхом ждал, что, услышав: 'Смотрите! Здесь он, наш Митенька!' - растеряюсь, окаменею... Вот она уплыла с саш'e: глянула, что я есть, и - прочь.
Я звонил: - Марка, офис твой взорван...
'Квас, приезжают. Дочь и супруга. Встретимся?'
– Офис взорван.
'Я это знаю. Как диагностика?'
– Обошлось всё. Шмыгов... ты помнишь? Я раз знакомил вас... Ищет встречи. Можно ли?.. Съездим в Квасовку. Я прошу тебя.
'Плохо слышно. Что с твоим голосом?'
– Приглушаю.
'Шмыгову деньги?'
– Кажется.
'Что ещё?'
– Марка, всё.
Я стал пуст. Захотелось кричать, что я при смерти, что мне плохо. Но - я молчал, как смерть. Беды валом шли, я не мог их удерживать, не добавив иных в тот вал. Плюс ещё что-то взбалтывалось...
'Отцовская' та 'любовь', мол?
Или тревожное из моих одержимостей, что 'семи с половиною...' я кого-то убил-де?
Или вот это, Ника сказала: 'Будет ребёнок'?..
Точно!
К Анечке с внуком, к Квасовке и моей карциноме, к бедности прибавляется это, но для неё уже, ведь меня, по профессору, ждёт 'черёмуха'... О, не зря она вешалась, помню, девочкой! Впрочем, что ей, простушке... и, верно, тронутой - вот что надобно помнить... Я в спазмах сжался. Сядь я и чай пить, только б и думал, много ли выпью, прежде чем сдохну. Я вдруг стал временный; оставалось жить месяцы. С картузом в руке и в пальто я топтался на месте. В общем, в июне я буду 'бывший', памятный, что, мол, 'он не узрел миллениум', 'умер он в аномалиях той весны девяносто девятого, когда нудно дул ветер'.