Русская красавица. Анатомия текста
Шрифт:
«Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего – ты же любишь юных и не отесанных, – наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью…» – писала Марина. То ли и впрямь сумасшедшая – не ведала, что творит, то ли придуривалась всю жизнь и никогда меня не понимала и не симпатизировала.
Я представила, что почувствует Павлик, ознакомившись с такими Мариниными обо мне познаниями. Представила, что думают обо мне сейчас те, кто уже видел эти записи… Представила, как Нинель будет громогласно злорадствовать, а Карпуша краснеть за нее и радоваться в душе, что о нем покойница не оставила никакого мнения…
Нет,
Острое желание выговориться засосало меня по уши. Оформить в слова свое негодование, доказать абсурдность обвинений. Даже нет! Просто по-детски, по-звериному нажаловаться…
О том, чтоб советоваться с Павликом – хотя он знал Марину, хотя сумел бы понять, как больно мне ее ерничанье – не могло быть и речи. Он, конечно же, моментально замкнется. Марину не осудит, избрав тактику «о таких покойниках – ничего», а меня в душе начнет именно с ее точки зрения оценивать.
И не в том даже дело, что обо мне не слишком лицеприятно отзываются – там, в последних Маринкиных мыслях, обо всех так – с насмешкою, с горделивым всезнанием, с болезненным усердием самоутвердиться за их счет. Я всего лишь одна из многих жертв ее предсмертного злословия, и мне даже льстит немного, что оказалась в сонме важных для Марины особ – ведь не забыта, упомянута. Беда в другом. Не те, совсем не те качества вывела во мне Марина в ведущие. Она как те дети, которые в Макаревиче видят популярного телеведущего, а Бетховена знают, как умного сенбернара из киношки. Чувство справедливости настолько уязвлено во мне, что я совершенно растеряна. Как же можно жить в мире, где ты к людям со всей душой и открытостью, а они – принимают, улыбаются вслух, и осуждают мысленно. А потом – вероятно нарочно, чтоб изменить их мнение уже нельзя было – упрямо забирают его с собой на тот свет, и доносят его до тебя постфактум, предсмертной записочкой…
Пронизывающий холод возвращает к жизни. Пора проваливать…
– Я бросила их, Боренька! Я еду. Точнее, пока иду. Встречай! – кричу в телефон, а сама быстрым шагом направляюсь по обочине в сторону города.
Объективный взгляд:
Проносящиеся мимо машины зовут ее «он» и награждают нехорошими эпитетами. Мелкая, со спины похожая на хулиганистого подростка в по-женски приталенном жакете, Сонечка явно издевается над законами дороги. Как акробатка, вышагивает по краюшку асфальта, отвоевывая равновесие расставленными руками. И пошатывается слегка, чтоб удержать равновесие… Слева – придорожная грязь. Справа – опасность попасть под машину.
Это она зря. Ведет себя против всех принципов трассы! Причем, не по незнанию, а из вредности. «Пусть нервничают! Пусть думают, что я под колеса в любую минуту прыгнуть могу! Может, хоть тогда сбавят скорость и подберут меня замерзающую…» – бухтит недовольно, будто машины ей чем-то обязаны…
В каждом шаге ее отражается упрямство и ожесточение. Выставляет руку с поднятым большим пальцем всякий раз, когда сзади раздается шум мотора. Сама при этом не останавливается и не оборачивается. Одно из двух – или возьмет себя в руки, или всю дорогу будет идти пешком.
– Сейчас застоплю кого-нибудь и буду. Жди дома, устроим празднество…
– Вот головокручение… Что случилось? – Боренька
– Ты не понял, Боренька! – нет, он не может быть в их рядах. Точно знаю, он на моей стороне. – Что за чушь ты несешь? Меня не надо развлекать, мне не скучно, мне… тошно! Только не надо бросать свои мерзкие шуточки, мол, раз не пью и тошнит – значит – вот счастье! – беременная…Кто тебя знает, может, шутишь-шутишь, а потом окажется, что ненавидишь меня просто и…
– Сонычко, ты в своем уме или в Мэри Энином? Чем тебя там накачали, девочка? Слушай, к твоему приезду я уже буду на месте. Дуй ко мне. Жду в волнении. И это… Ты, если что, позванивай…
С досадой ощущаю, что дала повод считать себе ненормальною. Вот и еще один гадости думать станет, и ехидничать… Мельком вспоминаю, что примерно так когда-то Марина рассуждала об окружающих, а я ругала ее, обвиняя, что она сама себя накручивает и слишком много значения придает несущественному. «Они забыли уже давно, что ты на них психанула. Если, конечно, вообще это заметили. А ты до сих пор изводишься, что у них теперь есть повод плохо к тебе относиться», – говорила я ей. – «Не будь дурочкой!» И вот теперь сама страдаю тем же заболеванием…
– Наверное, все же, в Мэри Энином… – стараясь казаться спокойною, признаюсь Бореньке. – Только я в еще худшей ситуации, чем Алиса Кэрола. Моя Мэри Эн умерла и наговорила про меня гадостей…
– Как? Сначала умерла, потом наговорила? – Боренька ласково насмехается. – Так это надо в книгу Гиннеса! Самая болтливая тетка планеты!
Отключаюсь, потому что минуту назад, в попытках успокоиться, я заодно привела в порядок свою дислокацию. То есть, завидев длинную вереницу машин, развернулась к лесу задом, а к ним – передом. «Ловись машинка, большая и малая!» Свершилось! КАМАЗ с украинскими номерами завизжал тормозами, паркуясь к обочине.
Мне холодно сейчас и совершенно все равно, на какой машине ехать. Легковушка когда еще поймается. А так – и в тепле и продвигаюсь к городу. И напрягов меньше – дальнобойщики к автостопщикам привыкшие.
– Пока по пути, по трассе подбросите? – спрашиваю у водителя. Не потому, кстати, что нечего предложить ему в качестве вознаграждения, а потому что по старой автостоповской привычке совершенно не умею предлагать водителям деньги. В городе – другое дело. Там есть такса, там все проверено. А на трассе? Если по километражу платить – слишком много, если символически – глупо как-то и обидеть можно водителя.
– А куда тебе надо? Ты садись, не студи кабину, по пути разберемся… Будешь чай мне из термоса наливать. Что ж я, не понимаю? Жизнь такая. Сам студентом был.
Мужик то ли льстит мне, то ли плохо видит. Я сейчас в таком нервном расстройстве, что впору б говорить: «у самого мать пенсионерка», мне сочувствуя…
Это я, значит, люблю неотесанных и наслаждаюсь своей опытностью!? Прямо растлительница какая-то! А то, что всю жизнь, до операции еще, до появления Павлика, мне все ухажеры в отцы годились – это не считается. Чем я, спрашивается, виновата, что побывав на том свете, изменила ценности и из «тайной страсти многих» пожелала стать явной, пусть не слишком обеспечиваемой, но единственной… Радоваться за меня надо было, Марина, а не желчью исходить!