Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска
Шрифт:
Война 1812 года и последующий европейский поход явились своеобразным подтверждением патриотических взглядов и настроений, зревших в русском обществе с начала столетия. Героические происшествия заставили многих дворян по-новому взглянуть на мир. Варварское, кощунственное поведение европейской армии на русской земле показало, какой дух несет за собой новая вольнодумная культура. И. М. Муравьев-Апостол в своих «Письмах из Москвы в Нижний Новгород» вкладывает в уста сожженной Москвы такое обращение к русскому народу: «Познай себя и сбрось со своей выи ярем… подражания пигмеям, коих все душевные силы истощились веками разврата» [20] . Эти письма публиковались в 1812–1814 годах в журнале «Сын Отечества», который начал выходить во время войны.
20
Муравьев-Апостол И. М. Письма из Москвы в Нижний Новгород. СПб., 2002. С. 6.
Осознавая ущербность европейского образа мысли, образованный русский человек обращал свой взгляд
21
Муравьев-Апостол И. М. Письма из Москвы в Нижний Новгород. С. 6.
22
Русский Архив. 1866. С. 253.
В отличие от своих врагов, русские солдаты продемонстрировали не только мужество и верность, но и любовь к недругу. Они оказывали милосердие пленным, в них не было ненависти к тем, кто пришел разорять и покорять их землю. Издатель «Русского вестника» Сергей Глинка писал по этому поводу: «Я близок был к народу: я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, везде в Москве и в окрестностях Москвы – и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России» [23] . В подобных настроениях Александровского времени можно увидеть ростки той тяги к простому народу, желания учиться у него, которые возникают в русском образованном обществе во второй половине XIX столетия и проявляются особенно ярко в исканиях Достоевского и Л. Толстого.
23
Записки о 1812 годе С. Глинки. СПб., 1836, С. 42.
Патриотическое воодушевление той эпохи стало одной из фундаментальных основ расцвета русской литературы последующих десятилетий. «Без веры в себя невозможно никакое развитие, – писал критик Николай Страхов в своей книге «Борьба с Западом в русской литературе», – и только веруя в свой народ, Карамзин мог создать свою “Историю” – в подражание Юму, а Пушкин “Капитанскую дочку” – в подражание Вальтеру Скотту. Верою же мы надолго запаслись в 1812 году, и ни в ком она не проявилась так сильно, живо, безгранично смело, как в Пушкине» [24] . Добавим от себя, что эта вера в силы своего народа, в оригинальность его самобытной личности одушевляла и многих других наших литераторов: Языкова, Гоголя, Хомякова, Герцена, Толстого, Достоевского и всякого хоть сколько-нибудь значительного русского культурного деятеля XIX столетия. Однако эта вера в свой народ не мешала нашим культурным деятелям продолжать с уважением и вниманием относиться к европейскому опыту, без которого создание новой литературы у нас было бы невозможно.
24
Страхов. Кн. вторая. С. 24.
События Отечественной войны пробуждали не только патриотические настроения, но и дремавшие мистические чувства. Масштабная драма, начавшаяся с французской революции и быстрого возвышения Наполеона и закончившаяся взятием Парижа, потрясала многие умы.
Характерным выразителем тогдашних настроений становится Александр Первый, который вообще был личностью чрезвычайно характерной для своей эпохи. В эти годы он испытывает внутреннее потрясение. «Пожар Москвы пробудил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога» [25] , – говорил император. Особые чувства испытал государь во время благодарственного молебна, отслуженного в центре Парижа. Он описал его в письме князю А. Н. Голицыну, и этот эпистолярный документ как нельзя лучше передает настроения не только императора, но и, думается, многих русских людей. «Торжественна была эта минута для моего сердца, – делился с Голицыным своими переживаниями Александр Павлович, – умилителен, но страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство, для того чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще так нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства мятежного принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу… Русский царь по обряду православному всенародно молился вместе со своим народом и тем самым как бы очищал окровавленное место растерзанной царской жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели, оно невольно влило благоговение в самые сердца французов» [26] .
25
Ковалевский Е. Граф Блудов и его время. СПб., 1866.
26
Бартенев
Мы видим, как высоко понимает теперь Александр свою миссию: он орудие Промысла, призванное противостоять беззаконию. Слово «Провидение» одно из самых частых в его письмах того времени. Такие настроения царя перекликаются с общим духом эпохи. Ведь именно в эти же годы слагается «История» Карамзина, пронизанная верой в Промысл Божий, действующий в истории. Тема благого Промысла проходит через все творчество Жуковского – важнейшего поэта начала XIX столетия. «Мой дух, доверенность к Творцу!» – восклицает Батюшков в стихотворении 1815 года «Надежда». Признание «невидимой руки, которая движет миры и атомы», становится неотъемлемой частью его мировоззрения. События 1812 года легли в основу и духовного мира Пушкина, который пришел в итоге к тому же провиденциальному взгляду на историю. «Я не хочу другой истории, кроме той, которую дал нам Бог», – писал он 19 октября 1836 года Чаадаеву, и тогда же, оглядываясь на годы своего отрочества и вспоминая годы войны с Наполеоном, он писал:
Чему, чему свидетели мы были!Игралища таинственной игры,Металися смущенные народы,И высились, и падали цари [27] .Глубокое чувство таинственности человеческой истории, присутствия в ней сокровенных сверхчеловеческих сил звучит в этих строках.
Обобщая рассуждения о духовном значении исторических событий Александровской эпохи, приведем слова А. И. Яцимирского из его очерка о мистической литературе того времени. «Успехи Бонапарта, – писал исследователь, – уничижение и бедствия соседних народов, тревожные слухи о готовящемся походе грандиозной армии “нового антихриста” на Россию, неудачи русских на первых порах – и неожиданные результаты этого “победного шествия”… Оставление Москвы, полный разгром “двунадесяти языков”, торжество русского народа, слава Александра, как освободителя Европы, – все это внушило мысль о провиденциальной и всемирно-исторической роли России, о торжестве какой-то высшей силы над замыслами дерзких “сынов персти”. Смирение перед Промыслом и вера в чудесное вмешательство Его звучат в словах надписи на медали, выбитой по окончании войны: “Не нам, не нам, но имени Твоему”. Крушение колосса, гордого апокалиптического “всадника на белом коне”, который поставил свое имя рядом с именем Бога (медаль Наполеона с надписью: “Тебе небо, мне – земля”), еще больше оттеняет мысль о бренности земной славы, о тщетности человеческих сил пред мощью Неведомого. Такова почва, на которой суждено было на время воскреснуть… мистицизму» [28] .
27
Пушкин. Т. III. С. 431.
28
История русской литературы XIX века: В 5 т. / Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. М., [б.г.]. Т. 1. С. 115.
Действительно, Александровская эпоха становится временем пробуждения мистических исканий. И если век Екатерины был скорее веком вольтерьянства, то эпоха ее внука совсем иная. Почти все культурные деятели этого периода хоть и начинали нередко с привитого в отрочестве через чтение французской литературы вольнодумства, однако чаще всего позже приходили к глубокому и прочному религиозному мировоззрению. Видим мы это даже и на примере таких радикальных политических деятелей, как Рылеев, рассказ о духовном перевороте которого у нас еще впереди.
Мистические увлечения того времени подчас вступали в конфликт с традиционной религиозностью. Не без поощрения со стороны императора в России начинают активно действовать разного рода европейские мистики. Формируются странные религиозные образования вроде кружка Татариновой – светской дамы, в петербургском доме которой проходили чуть ли не хлыстовские радения с ожиданием особого излияния Духа. Переводятся и публикуются ультрапротестантские мистические книги. Основная идея тогдашнего мистицизма состояла в так называемой внутренней церкви. Человек, по мнению мистиков, может соединиться с Богом, минуя всякие внешние обряды и формы, и подлинные верующие могут быть в любой религии: и в магометанстве, и в язычестве, и в христианстве. Все те, кто обладает чистым сердцем и настоящим живым знанием Бога, составляют эту внутреннюю церковь, хотя по внешности они могут принадлежать к совершенно различным вероисповеданиям. В сердцах этих людей созидается нерукотворенный храм, куда и вселяется Христос, и душа, таким образом, возрождается и получает возможность общения с Богом-Отцом. Так понимаемое мистиками христианство существовало, по их мнению, от сотворения мира. И с точки зрения некоторых из них, внешняя церковь, начало которой они возводили к временам Константина Великого, может быть даже помехой, препятствием на пути к Богу. Конечно, мало кто из тогдашних людей полностью разделял такую точку зрения. Чтение немецких мистиков не мешало более ревностному, чем прежде, участию в церковной жизни. Но все же религиозность того времени приобретает несколько искусственный экстатический оттенок.
Характерной фигурой в этом смысле был Александр Федорович Лабзин (1766–1825), воспитанник московских масонов-розенкрейцеров, тех самых, у которых проходил свои университеты Карамзин и в ряды которых вступил Новиков. Он был одним из вдохновителей возрожденного в Александровскую эпоху масонства, а также переводчиком мистических книг под забавным псевдонимом «Угроз Световостоков» и издателем журнала «Сионский вестник». Журнал этот выходил дважды (сначала в 1805–1806 годах, потом в 1817-1818-м). Оба раза он был закрыт за слишком смелые с церковной точки зрения высказывания, но при этом его читали в обществе, в духовных учебных заведениях и даже монастырях.