Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска
Шрифт:
Миновавшие катастрофические события поэт связывал с воздействием лживой философии гордых мудрецов эпохи Просвещения, и единственная сила, которая, по его мнению, смогла противостать такому воздействию, – это живая вера русского народа. В 1815 году в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» он, как и многие другие русские люди того времени, осмыслял борьбу России и наполеоновской Франции как духовный поединок христианской веры и нового безрелигиозного сознания. «Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, – писал он, – засверкали в обителях нечестия, в виду храмов рассудка, вольности и братства, безбожниками сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества» [60] . Мы видим, что для Батюшкова духовные смыслы жизни явно начинают занимать первенствующее место. Пережитые впечатления приводят его к серьезным внутренним изменениям.
60
Там же. С. 195.
Поэт
«От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего, – писал позже Батюшков, – я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении, я видел… переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя!» [61]
Увиденное заставило поэта испытать трепет, то есть некое религиозное чувство страха перед таинственной силой, управляющей мировыми событиями. «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве, – писал в другом месте, – совершенно расстроили мою маленькую философию» [62] . Батюшков не мог больше носить маску легкомысленного «гуляки праздного», играющего жизнью и срывающего цветы наслаждения. Он заглянул в страшную бездну того ужаса, который прячется до времени за мирной обыденностью и прорывается наружу мучительной реальностью во времена испытаний и бедствий. Эти впечатления не могли не повлиять на его творчество, ведь Батюшков не зря называл свои стихи журналом, дневником, при всей своей литературной условности они действительно отражали пережитый им внутренний опыт. События отечественной войны и дальнейшей борьбы с Наполеоном, в которой Батюшков принял непосредственное участие, с очевидностью разделяют его творчество на две части. Рубежным в этом смысле явилось стихотворное послание «К Дашкову». Адресат стихотворения, видимо, посетовал Батюшкову на то, что от поэта не слышно больше тех легких песен, в которых он прежде прославлял молодое, задорное веселье. Батюшков ответил на это Дашкову проникновенными стихами, описывающими незабываемые впечатления от пережитых бедствий:
61
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 208–209.
62
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 209.
Поэт описывает горящую Москву, в которую он трижды возвращался и в конце концов увидел
Лишь угли, прах и камней горы,Лишь груды тел кругом реки,Лишь нищих бледные полки [63] .63
Батюшков. С. 237.
После пережитого поэт не может больше «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой и шумную за чашей младость». Глубокий опыт страдания и сострадания рождает в душе религиозный трепет перед тайной бытия, меняется и тематика, и стилистика стихов Батюшкова. Они утрачивают былую «легкость», разговорность, лексика становится все более возвышенной, значительно увеличивается доля церковнославянизмов и архаизмов. И хотя поэт уверял своего приятеля, что он вернется к прежним песням после окончания бедствий, однако же в его стихах последующих лет мы не встретим никакой «шумной радости» и жажды наслаждений. Серьезный, принципиальный поворот происходит в душе поэта, и лирика его становится лучшим свидетельством этого поворота.
Меняется в первую очередь образ поэта, с которым соотносит себя Батюшков. Если в ранних стихах это легкомысленный поэт-ребенок, который играет жизнью и стихами, стараясь извлечь из всего минутное наслаждение, то теперь это вдумчивый созерцатель, для которого самым драгоценным в душевной жизни становится не шумное веселье, а «сладкая задумчивость» и «память сердца». Программным стихотворением Батюшкова позднего периода становится большая элегия «Умирающий Тасс». Изображая последние дни великого итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо, Батюшков в какой-то степени соотносил свою личность с личностью автора «Освобожденного Иерусалима». Не случайно он подчеркивает тот факт, что Тассо был, подобно нашему поэту, рано лишен матери и испытал в связи с этим глубокое потрясение. Итальянский поэт изображен в тот момент своей жизни, когда, давно уже забытый, нищий и больной, он умирает в монастырской келии и вдруг удостаивается высочайшего внимания: Папа Римский присылает ему лавровый венок первого поэта. Но суетная слава уже не прельщает Тассо, его душа обращена к вечности, он, созерцая заходящее солнце, восклицает:
Смотрите…Как царь светил на западе пылает!Он, он зовет меня к безоблачным странам,Где вечное Светило засияет [64] .Умирающий поэт благоговейно
64
Батюшков. С. 330.
65
Батюшков. С. 330.
Поэт для позднего Батюшкова призван к возвышенному, неземному созерцанию, его дух должен вознестись выше земного праха, выше своей эмпирической личности. Таким образом, апологет легкой поэзии, активный противник витийственной поэзии архаистов встает на точку зрения, близкую его литературным врагам. Друзья Батюшкова с неудовольствием заметили его новые склонности. Особенно негодовал Вяземский. «Батюшков стал капуцинить» [66] , – иронично замечал он. А в письме к самому поэту он упрекал своего корреспондента, метко определяя внутреннюю перемену в его душе: «Ох, Батюшков, ты меня бесишь! Рожденный любезным повесою, ты лезешь в скучные колпаки; рожденный мотыльком, что за охота проситься тебе в филины» [67] .
66
Цит по: Кошелев В. К. Н. Батюшков. Странствия и страсти. М., 1987. С. 234.
67
Там же. С. 224.
Характерно, что Батюшков сознательно отказывается от литературной полемики, не желая публиковать свое сатирическое «Видение на брегах Леты», где он за несколько лет до того высмеял литераторов противоположного направления. Идеологические разногласия не имеют теперь для него такой остроты, а осторожное, трепетное отношение к личности другого человека выходит на первый план. Отказываясь от публикации этого стихотворения, он писал: «“Лету” ни за миллион не напечатаю; в этом стою непоколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце» [68] .
68
Цит. по: Батюшков. С. 578.
Если в ранней лирике Батюшкова при всей простоте и легкости стиха тематика и образность продиктованы нередко той условной артистической маской, которую надел на себя молодой поэт, то стихи после 1812 года стали отражать подлинный духовно-душевный опыт, выстраданный им в нелегких обстоятельствах того времени. В первую очередь это, конечно, опыт религиозный. Не случайно вслед за стихотворным посвящением в первом, и единственном, сборнике Батюшкова «Опыты в стихах и прозе» идет стихотворение «Надежда». Главная тема этого стихотворения – живое чувство Промысла Божьего, Который вел поэта через трудные военные годы и житейские испытания. «Доверенность к Творцу» – вот то чувство, которое становится теперь наиболее значимым для Батюшкова. Он ясно осознает присутствие в своей жизни благой руки Бога, Который вел его «от юных дней к добру стезею потаенной» [69] . Подобно своему литературному кумиру – Тассо, он также устремляется душой к вечности и чает «лучшей жизни». Заканчивая стихотворение,
69
Батюшков. С. 201.
Так писал человек, который всего за три года до этого предлагал своим друзьям срывать цветы жизни «под лезвием косы» смерти, продлевая жизнь ленью и весельем. В то же время есть нечто общее в этих противоречивых поэтических высказываниях. В первый период своего творчества поэт призывает спрятаться от реальности, от ее суровой правды в объятиях веселья и сладострастья. А во второй – бежит от житейских будней в мечты о мире вечном, ином. В этом проявляется характер Батюшкова, его страх перед жизнью, неспособность принять ее и занять в ней определенное место. Кроме того, и в первый, и во второй период своего творчества Батюшков пишет лишь об одном: о своем внутреннем состоянии. «Для Батюшкова, – пишет Гуковский, – единственная реальность, как и единственная ценность, как и единственная тема искусства, – это дух человеческий, воспринимающий мир, а не самый этот мир» [71] .
70
Там же.
71
Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 165.