Русская мера: vers libre

На обложке – портрет Евгения Лукина работы художника Владимира Баженова

Когда-то в Летнем саду Петербурга находился заветный Философский уголок, расположенный в начале аллеи Старых Лип. Этот уголок окружали мраморные статуи античных мудрецов. Мудрецы были облачены в кипенные тоги, удержанные тонкой перевязью, а головы украшены средневековыми уборами. Но главное – на ликах философов запечатлелась глубокая эккле-зиастическая печаль. Кажется, сюда явились не столько древние мыслители, сколько христианские страстотерпцы.

Здесь, в Философском

уголке, где мраморные статуи равноудалены друг от друга, хорошо думалось о мере – о Боге как мере времени и человеке как мере мгновения, о любви как мере мира и ненависти как мере войны, о Востоке как мере света и Западе как мере тьмы, о прозе как мере льда и поэзии как мере пламени. Скульптура двуглавого Януса, воздвигнутая посреди Философского уголка, заставляла находить во всяком явлении нераздельную неслиянность.

Двуглавый Янус представляет собою некий символ бытия, где между любыми противоположностями существует такая же неразрывная взаимосвязь, как между небом и землей, между жизнью и смертью, между началом и концом. Долгий поиск различий неизбежно заканчивается обнаружением схожестей, а в каменном кругу античных мудрецов, представляющих самые разные течения мысли, эта давняя философия Януса особенно впечатляет.

Выразительнее других фигура Сенеки: искривленный от боли рот, задыхающаяся впалая грудь с резко очерченными ребрами. Да и как еще изобразить нравственные мучения человека, кончающего счеты с жизнью по приказу своего любимого ученика – чудовищного тирана Нерона? Этот страдающий мудрец – не рядовой обыватель, который сполна расплачивается за свои земные услады, но истинный мученик, распинающий себя на духовном кресте покаяния.

Не случайно легенда сочетает имя Сенеки с именем апостола Павла – оба мыслителя олицетворяют идею страдания с той лишь разницей, что один печалуется за одного, а другой – за каждого. В конце концов, подобным жертвенным образом поступает и Иисус Христос, не имеющий ни малейшего помысла избежать какой-либо ответственности за этот грешный мир и грешного человека, обретающегося в нем.

Не случайно и Россия как страна двуглавого орла обретает свою мученическую судьбу на перекрестии Востока и Запада, на перекладине света и тьмы. Она, как и мир, собрана из нераздельной неслиянности, где некоторая мера является необходимым условием зыбкого существования. Потому-то на Руси никогда не было и не будет классической философии, что русская любовь к мудрости оказывается всегда за пределами определяемых границ.

Отсюда и русское чувство меры как бесконечности, готовой сопрягать несопрягаемое. Такова вообще русская традиция, которая зиждется на философии Януса как духовной многосторонности бытия. Чем постижимее мир, тем непостижимее Бог. Чем невероятнее случайность, тем определеннее закон. Чем окольнее дорога, тем ближе цель. Иными словами, чудеса составляют не только суть православия, но и суть русского духа.

В русле такой традиции нет ничего несоединимого: здесь проза и стихи сходятся, как лед и пламень, камень и вода. Разве водоразделы мысли Флоренского или петербургские ночи Карсавина не насыщены тем же согласием, что и лунный свет Бертрана или веселая наука Ницше? Разве опавшие листья Розанова бледнее городских озарений Рембо или духовных роз и фиалок Мосха? Везде присутствует только один лад, одна мера – мера вечно звучащего мира.

Евгений Лукин

Чуваши имеют славную историю. Они – потомки древних гуннов, покоривших Европу от Волги до Рейна. Недаром гуннского вождя Атиллу современники нарекли правителем, достойным удивления по своей баснословной славе.

Когда в чувашской деревне родился мальчик, его хотели назвать Хунади, что значит – «сын гунна». Однако при святом крещении ему дали созвучное имя Геннадий. Со временем юноша взял родовую фамилию деда, который величал себя Айги, сиречь тот самый, кто посадил райский сад на каменистом холме.

Став поэтом, Геннадий Айги завоевал весь мир, только не мечом, как Атилла, а чудесным словом. И, подобно деду, возвел на земле волшебный сад поэзии, исполненный прекрасных народных песен и сказаний. А напоследок, уходя в иной мир, сказал: «Мне ничего не страшно – я с Богом!»

Луна Геннадия Айги — Сына грозного гунна — Сияла щитом победным, Медным горела огнем. Ее ореол, обрамленный Синих бус сединою, Затмевал своим блеском Белых коней грозы. Луна так ярко светила, Что в темном-темном поле Пламенели ледяные свечи, Снежные звенели бубенцы. Они навевали сновиденье, А дурак в колпаке потешался: «Куда, куда же вы мчитесь? Ведь сон – тут, а виденье – там!» И луна падала в колодец Заговоренным алтыном, Желая на дне укрыться, Забыться подземным сном. Приходило к колодцу время, Беззубо шамкало днями, Денно-нощно, денно-нощно Ворошило по дну кочергой. «Золотая луна гуннов! — Во мгле колдовали мгновенья. — Подари

хоть немного света, Лампочку под потолок!» Но зря ворожило время, И мгновенья тщились напрасно: Как лед, раскололось отраженье, Чистый замутился родник. «Ха, ха, ха! – хохотал до упада Дурак в колпаке бубенцовом. — Посмотрите, что вы натворили: Теперь сон – там, а виденье – тут!» И привиделось: в темном небе Сияет щитом победным, Медным огнем пылает Луна Геннадия Айги. А вокруг седого ореола Бродит святой Авраамий, Сквозь булгарские бури Благословляет крестом. И слышен молитвенный шепот В белом Воскресенском храме: «Как снег Господь что есть, Как снег Господь что есть, Как снег Господь что есть, Помилуй, Господь, меня!»

2020

Однажды он приехал в этот средневековый городок, что раскинулся на побережье Финского Синуса. Недавно здесь бросил якорь корабль Вефиль, именуемый Домом Бога. Именно сюда, в христианскую методистскую церковь, поспешил юный неофит Осип Мандельштам, чтобы принять святое крещение и через вольную искупительную жертву обрести вечную жизнь. А после обряда вышел на ратушную площадь, посмотрел, как в небесах кружатся воробьиные стайки, и отправился в старинный парк, на Остров мертвых, где темнохвойная лиственница чудесным образом превращалась в кипарис.

Летел воробушек, На далекий остров, Где была пещера памяти, И цвел вечный кипарис. Летел над городком Кофейных мельниц, Ледяных кувшинов И библейских стихов. Трепетал крылышками Над ратушной площадью, Где кружились пичужки Мелкими чаинками. Выходили из ратуши Иосиф да Марья: – Милости просим К нам на чаепитие. – Разве так приглашают? — Обижался воробушек. – Просим не на чаепитие, Просим на тайную вечерю. – Почему так? – удивлялись Иосиф да Марья. – Потому что жизнь кончилась, Началось житие. Летел дальше воробушек, Трепетал крылышками Над лютеранской кирхой, Над лазоревым крестом. Выходили из кирхи Иосиф да Марья: – Милости просим К нам на отпевание. – Разве так приглашают? — Обижался воробушек. – Просим не на отпевание, Просим на воскресение. – Почему так? – удивлялись Иосиф да Марья. – Потому что время кончилось, Началась вечность. Подлетал воробушек К далекому острову, Где была пещера памяти И цвел вечный кипарис. Выходили из пещеры Иосиф да Марья, Поднимали головы К синим небесам. – Что за птичка порхает там? Что за сизокрылая пташка? – Мандельштам, Мандельштам, Мандельштамушка.

2022

Всю жизнь Эдит Сёдергран прожила на Карельском перешейке в поселке Райвола, что теперь именуется Рощино. Здесь, на берегу Длинного озера, стоит ее мраморный обелиск, на котором высечена эпитафия на шведском языке: «Посмотри: вот берег вечности, мимо несется поток, а рядом смерть наигрывает в кустах одну и ту же старинную музычку».

Когда-то здесь посреди сада возвышался ее дом, а в саду была скамейка, на которой она любила сидеть и читать Ницше – «Так говорил Заратустра». Рядом нежился любимый кот Тотти, что теперь, отлитый в бронзе, стережет обелиск. Но наступал вечер, над озером сгущались сумерки, и яркая луна осеняла неведомые тайны ее души. Она начинала шептать стихи, напоминавшие заклинания северной колдуньи.