Русская мера: vers libre

Лукин Евгений Юрьевич

1. Дочери войны

Румяная свобода рук и ног — Расхристанная пляска духа с плотью, Где корни Древа Жизни. (Есть сторона обратная вещей, Что скрыта от мудрейших глаз земли). Я наблюдал мистические пляски Прекрасных дочерей прошедшей битвы: Они из окровавленного тела Наивную выманивали душу, Чтоб слиться с ней в одном порыве. Я слышал вздохи этих дочерей, Сгоравших страстью к сыновьям отваги И черной завистью к цветущей плоти. Вот почему они свою любовь В укрытии крест-накрест затворяли Смертельными ветвями Древа Жизни. Добыв живое пламя из коры, Обугленной в железных войнах, Они зеленое младое время До смерти опаляли, обжигая: Ведь не было у них милее дела, Чем дико и свирепо умерщвлять. Мы были рады, что луна и солнце Нам платят светом, хлебом и вином, Но вот пришли воинственные девы, И сила этих диких амазонок Разбила скипетры ночей и дней, Заволокла

туманом наши очи — Блестинки нежных ласковых огней, Загнала амазонским ветром Ночную тьму в сиянье дня Над нашим изможденным ликом, Который должен сгинуть навсегда, Чтобы душа могла освободиться И броситься в объятья амазонок. И даже лучшие скульптуры Бога, Его живые стройные созданья С мускулатурой, о какой мечтают Высокие архангелы на небе, Должны отпасть от пламени мирского И воспылать любовью к этим девам, Оставив ветру пепел да золу. И некто (на лице его сливалась Мощь мудрости с сияньем красоты И мускулистой силою зверей — Оно то хмурилось, то озарялось) Вещал, конечно же, в тот час, когда Земля земных мужчин в тумане исчезала, Чей новый слух внимал его речам, В которых горы, лютни и картины Перемешались со свободным духом. Так он вещал: «Мои возлюбленные сестры понуждают Своих мужчин покинуть эту землю, Отречься от сердечного стремленья. Мерцают руки сквозь людскую топь, Рыдают голоса, как на картинах, Печальных и затопленных давно. Моих сестер любимые мужчины Чисты от всякой пыли дней минувших, Что липнет к тем мерцающим рукам И слышится в печальных голосах. Они не будут думать о былом. Они – любовники моих сестер В другие дни, в другие годы».

2. Свалка мертвецов

По разбитой проселочной дороге Громыхали передки орудий, Торчали колючки, как терновые венцы, И ржавые колья, как старые скипетры, Чтобы остановить свирепых солдат, Ступающих по нашим братьям. Колеса кренились, проезжая по мертвецам, Не причиняя им боли, хотя и трещали кости: Закрытые рты не издали ни стона. Они лежали вповалку – друг и враг, Братья, рожденные отцом и матерью. Рыдали снаряды над ними Дни и ночи напролет. Пока они подрастали, Их дожидалась земля, Готовясь к разложенью — Теперь она получила их! Творя страшные образы, Они ушли в тебя, земля? Куда-то ведь они должны уйти, Швырнув на твою крепкую спину Холщовый мешок своей души, Пустой от божественной сути. Кто ее выпустил? Кто отверг? Никто не видел их тени на траве, Не видел, как их обреченные рты Испускали последний выдох, Пока железная горящая пчела Осушала дикий мед их юности. Что до нас, прошедших смертельное пламя, То наши мысли остались привычными, Наши руки-ноги целы и напоены кровью богов, Мы кажемся себе бессмертными. Возможно, когда огонь ударит по нам, В наших жилах встанет заглушкою страх И замрет испуганная кровь. Темный воздух исполнен смерти, Взрываясь яростным огнем Непрестанно, без перерыва. Несколько минут назад Эти мертвецы переступили время, Когда шрапнель им крикнула: «Конец!» Но некоторые умерли не сразу: Лежа на носилках, они еще грезили о доме, О дорогих вещах, зачеркнутых войной. И вдруг кровавый мозг раненого Брызнул на лицо носильщика: Тот опустил свою ношу на землю, Но когда наклонился посмотреть, Умирающая душа уже была далеко Для чуткой человеческой доброты. Они положили мертвеца на дороге — Рядом с другими, распластанными поперек. Их лица были сожжены дочерна Страшным зловонным гниением, Лежали с изъеденными глазами. У травы или цветной глины Было больше движения, чем у них, Приобщенных к великой тишине земли. Вот один, только что умерший: Его темный слух уловил скрип колес, И придавленная душа протянула слабые руки, Чтобы уловить далекий говор колес, Ошеломленный от крови рассудок бился за свет, Кричал терзающим его колесам, Стойкий до конца, чтобы сломаться Или сломать колесный обод. Кричал, ибо мир прокатился по его зрению. Они вернутся? Они когда-нибудь вернутся? Даже если это мельтешащие копыта мулов С дрожащими вспученными брюхами И куда-то торопящиеся колеса, Вдавившие в грязь его измученный взор. Итак, мы прогрохотали по разбитой дороге, Мы услышали его слабый крик, Его последний выдох, И наши колеса ободрали его мертвое лицо.

3. Бог

В его зловонном черепе светились слизни, Бороздками стекая из глазниц сожженных, И поселилась крыса там, где пряталась душа. А мир ему сверкал зеленым глазом кошки, И на остатках старой съежившейся мощи, На робких, кривобоких, сирых и убогих, Он воцарился, увалень, чтоб всех давить. Вот он схватил когтями храбреца, и тут Понадобилась лесть, чтоб притупились когти, — Пускай он давит тех, кто будет после. Кто перед богом лебезит? Твое здоровье — Его коварство сделать смерть куда страшней: Твои стальные жилы рвутся с большей болью. Он торжище создал для красоты твоей — Ничтожной, чтоб купить, и дохлой, чтоб продать. К тому же он и слыхом не слыхал про сон; Когда выходят кошки – пропадают крысы. Мы в безопасности, пока крадется он. Вот он пообглодал чужие корневища, И чудо бледное исчезло на рассвете. Есть вещь своя – и втуне вещь чужая. Ах, если бы настал сухой и ясный день, Но он, как выпавшие волосы его, — Их даже ветер в тишине не шевелит. На небе темная беда встает и дышит, И страх бросает тень на бывшие пути. Проходят голоса сквозь стиснутые пальцы, Когда прощания слепые так легки… Ах, этот смрад гниющего в окопе бога!

2011

Две композиции смерти

«Я ощущаю себя почти по ту сторону мира», – написал он в письме другу. Это случилось в полевом госпитале городка Гродека, где ему, военному медику Георгу Траклю, пришлось в одиночку оказывать первую помощь сотне солдат, смертельно раненых в кровавой Галицийской битве. Не имея никаких медикаментов, он два дня и две ночи ухаживал за ними, и отчаялся кого-либо спасти. Напоследок Георг Тракль написал два стихотворения «Гродек» и «Плач», приложил их к письму и покончил жизнь самоубийством.

1. Гродек

Гудит осенний лес по вечерам От смертоносных пушек; золотое поле И голубое озеро; над ними Струится мрачное светило; окружает ночь Израненных бойцов, глухие стоны Искусанных до крови губ. Но исподволь сгущается над лесом Туман багровый, где живет гневливый Бог Пролитой крови и луны прохладной. Все колеи к распаду черному ведут. Под золотыми кронами ночных созвездий В безмолвной роще тени тихие сестер Встречают души окровавленных героев, И флейты осени рыдают в темноте. О, гордая печаль! Железный твой алтарь Сегодня пламя духа напитает Боль о потомках, не рожденных никогда.

2. Плач

Сон и смерть – два черных ворона — Кружатся ночами над моей головой: Золотой образ человека Поглотили ледяные волны Вечности. О страшные скалы Разбилась пурпурная плоть, И причитает темный голос Над морем. Смотри, сестра ночной печали, Как тонет парус одинокий Под звездами. И ночи равнодушен лик.

2012

На базаре Мосула

Мосул – это значит перекресток. Город раскинулся на берегах реки Тигр, обрамленной древними равнинами Ниневии. Здесь пересекались судьбы ассирийского царя Ашшурбанапала и библейского пророка Ионы, монгольского полководца Хулагу и наварского раввина Вениамина Тудельского, антиохийского патриарха Игнатия Гавриила и отважного иракского журналиста Удея Саддама Хусейна.

8 ноября 2004 года сюда, на мосульскую базарную площадь Ашшур, ступил командир боевой группы «Страйкер» Брайан Тернер – участник американской оккупации Ирака. Он двигался на бронированном вездеходе «Хамви». И вдруг рядом с вездеходом взорвался легковой автомобиль, начиненный взрывчаткой – весом две тысячи фунтов. От разлетевшихся осколков пострадали не только американские солдаты, но и мирные жители, пришедшие на базар.

1. Две тысячи фунтов

Это начинается со стиснутого кулака, лоснящегося от пота. С пары глаз, высматривающих конвой в зеркале заднего вида. Радио, музыка, которую заглушил адреналин, заменив ее сердцебиеньем, большой палец, дрожащий над кнопкой.

* * *

«Деньги на ветер», – вот что думает Сефван, когда закуривает сигарету и втягивает дым, ожидая в своем такси на перекрестке. Он вспоминает лето 1974 года, когда высоко взметалось сено на вилах и плавно низвергалось, как водопад волос Шатхи, и хотя это было давно, он все еще любит ее, помнит ее, замершую в зарослях тростника, где буйвол охлаждался по плечи в воде, помнит ее, счастливую от поднесенных кувшинок, и сожалеет о том, что жизнь пошла наперекосяк, что навсегда умчались годы, легкие, как сено, звонкие, как удар железа на улице, как шрапнель, летящая со скоростью звука, чтобы разверзнуть для крови и шока его – человека, который под конец думает о любви и крахе, и нет никого рядом, чтобы утешить его напоследок.

* * *

Сержант национальной гвардии Лёдуи говорит, но не слышит произнесенные слова — и даже неплохо, что его барабанные перепонки лопнули, ибо это придает миру некий покой, хотя перекресток заполнен людьми, которые носятся в панике (их ноги размываются в пятна), как лошади на карусели, накручивая и накручивая путь, вращаются колеса опрокинутого вездехода «Хамви», люк пулеметчика, откуда его выбросило — теперь для него таинственная темная дыра в железе песочного цвета, и если бы мог, он забрался бы туда обратно, и хотя его ногти царапают асфальт, у него нету сил пошевелиться: шрапнель разорвала его грудную клетку, и он истечет кровью через десять минут, а пока он видит себя окруженным загадочной красотой, сиянием света среди разрухи, вот женская рука дотрагивается до его лица – нежно, будто это рука жены, которая с удивлением обнаруживает обручальное кольцо на его раздробленной руке — яркое золото, утопающее в плоти до самой кости.

* * *

Рашид проезжает мимо свадебного салона на велосипеде, вместе с ним Сефа, и перед тем, как воздух задрожит и расколется, он мельком увидит в витрине салона отражения тротуара, мужчин и женщин, гуляющих и беседующих, или нет, мгновение ясности перед тем, как каждое из отражений разлетится вдребезги от взрывной волны, как будто даже мысль об их существовании разрушится, освободившись от формы, взрывная волна опрокидывает манекены, изображавшие мужа и жену за мгновение до этого, – они не могли ни прикоснуться друг к другу, ни поцеловаться, а теперь лежат вместе среди осколков стекла, заключив друг друга в полуобъятия, называя это любовью, если это можно так назвать.