Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)

Коллектив авторов

4 декабря 1905

Нюренбергский палач

Кто знает, сколько скуки В искусстве палача! Не брать бы вовсе в руки Тяжелого меча. И я учился в школе В стенах монастыря, От мудрости и боли Томительно горя. Но путь науки строгой Я в юности отверг, И вольною дорогой Пришел я в Нюренберг. На площади казнили: У чьих-то смуглых плеч В багряно-мглистой пыли Сверкнул широкий меч. Меня прельстила алость Казнящего меча И томная усталость Седого палача. Пришел к нему, учился Владеть его мечом, И в дочь его влюбился, И стал я палачом. Народною боязнью Лишенный вольных встреч, Один пред каждой казнью Точу мой темный меч. Один взойду на помост Росистым утром я, Пока спокоен дома Строгий судия. Свяжу веревкой руки У жертвы палача. О, сколько тусклой скуки В сверкании меча! Удар меча обрушу, И хрустнут

позвонки, И кто-то бросит душу В размах моей руки. И хлынет ток багряный, И, тяжкий труп влача, Возникнет кто-то рдяный И темный у меча. Не опуская взора, Пойду неспешно прочь От скучного позора В мою дневную ночь. Сурово хмуря брови, В окошко постучу, И дома жажда крови Приникнет к палачу. Мой сын покорно ляжет На узкую скамью, Опять веревка свяжет Тоску мою. Стенания и слезы, — Палач — везде палач. О, скучный плеск березы! О, скучный детский плач! Кто знает, сколько скуки В искусстве палача! Не брать бы вовсе в руки Тяжелого меча!

22 февраля, 1907

Чертовы качели

В тени косматой ели Над шумною рекой Качает черт качели Мохнатою рукой. Качает и смеется, Вперед, назад, Вперед, назад. Доска скрипит и гнется, О сук тяжелый трется Натянутый канат. Снует с протяжным скрипом Шатучая доска, И черт хохочет с хрипом, Хватаясь за бока. Держусь, томлюсь, качаюсь, Вперед, назад, Вперед, назад, Хватаюсь и мотаюсь, И отвести стараюсь От черта томный взгляд. Над верхом темной ели Хохочет голубой: «Попался на качели, Качайся, черт с тобой». В тени косматой ели Визжат, кружась гурьбой: «Попался на качели, Качайся, черт с тобой». Я знаю, черт не бросит Стремительной доски, Пока меня не скосит Грозящий взмах руки, Пока не перетрется, Крутяся, конопля, Пока не подвернется Ко мне моя земля. Взлечу я выше ели, И лбом о землю трах. Качай же, черт, качели, Всё выше, выше… ах!

14 июня 1907

На Волге

Плыву вдоль волжских берегов, Гляжу в мечтаньях простодушных На бронзу яркую лесов, Осенней прихоти послушных. И тихо шепчет мне мечта: «Кончая век, уже недолгий, Приди в родимые места И догорай над милой Волгой». И улыбаюсь я, поэт, Мечтам сложивший много песен, Поэт, которому весь свет Для песнопения стал тесен. Скиталец вечный, ныне здесь, А завтра там, опять бездомный, Найду ли кров себе и весь, Где положу мой посох скромный?

21 сентября 1915

Волга. Кострома — Нагорево

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ [72]

ИЗ КНИГИ СТИХОВ «КОРМЧИЕ ЗВЕЗДЫ»

(1903)

Из цикла «Порыв и грани»

Покорность

72

Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949) родился в Москве. Учился в частной школе, организованной семьей известного экономиста М. И. Туган-Барановского. Учился на филологическом факультете Московского университета. После двух курсов едет в Германию, слушает лекции немецких профессоров. Изучает историю, увлекается учением В. Соловьева о мистической соборности. С 1891 года занимается в Национальной библиотеке Парижа, затем переезжает в Италию. В 1896 году получает степень доктора истории. С 1905 года перебирается в Петербург, становится одним из столпов символизма, его теоретиком и практиком. Для поэзии Вяч. Иванова характерен мистически-религиозный культ изысканной архаической красоты, религиозные искания.

В 1917–1924 годах вел преимущественно научную и культурно-педагогическую деятельность. С 1924 года жил в эмиграции, умер в Италии.

Стихотворения Вяч. Иванова из книги стихов «Кормчие звезды» печатаются по тексту издания: Вячеслав Иванов. Кормчие звезды. Книга лирики. СПб., 1903; из книги стихов «Прозрачность» — по тексту издания: Вячеслав Иванов. Прозрачность. Вторая книга лирики. М., 1904; из сборника «Cor ardens» — по тексту издания: Вячеслав Иванов. Cor ardens, части 1–2. СПб., 1911–1912.

И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может. [73]

Пушкин

Ты любишь горестно и трудно.

Пушкин

Иду в вечерней мгле под сводами древес. Звезда, как перл слезы, на бледный лик небес Явилась и дрожит… Иду, как верный воин, — Устал — и мужествен. Унылый дух спокоен… Эоны [74] долгие, светило, ты плывешь; Ты мой летучий век, как день, переживешь; Мы — братья чуждые: но мой привет печальный Тебе сопутствует в твоей дороге дальной! Светило братское, во мне зажгло ты вновь Неутолимую, напрасную любовь! Детей творения, нас, в разлученной доле, Покорность единит единой вечной Воле. Как осенью листы, сменяясь без конца, Несутся смертные дыханием Отца; Простертые, на миг соединяют руки — И вновь гонимы в даль забывчивой разлуки… Сосредоточив жар, объемлющий весь мир, Мы любим в Женщине его живой кумир: Но в грани существа безвыходно стесненный, Наш тайный, лучший пыл умрет неизъясненный… Иду. В лазури ночь и веет, и парит; Светило вечное торжественней горит: А долу дышит мгла, влажней густые тени, И тленьем пахнет лес, подобный смертной сени. Покорностъ! нам испить три чаши суждено: Дано нам умереть, как нам любить дано; Гонясь за призраком — и близким, и далеким, — Дано нам быть в любви и в смерти одиноким.

73

Первый эпиграф — из стихотворения А. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла»; второй эпиграф — слова Старика из поэмы А. Пушкина «Цыганы».

74

Эон (Айон) — сын Хроноса, олицетворение вечного времени (греч. миф.).

Из цикла «Дионису»

Музыка

Голос музыки

Мой отец — Оный алчущий бог, что нести восхотел Воплощений слепых цветно-тканый удел, Многострадную, страстную долю. И поит он, и пенит сосуд бытия, И лиют, не вместив, золотые края Неисчерпно-кипящую волю. Но, как облак златой, Я рождаюсь из пены, в громах пролитой, И

несусь, и несу Неизбытых пыланий глухую грозу, И рыдаю в пустынях эфира…

Человеческий голос

И меня, и меня, Ненасытного семя и светоч огня, На шумящие бурно возьми ты крыла! Как тебя, Несказанная воля мне сердце зажгла; Нерожденную Землю объемлю, любя, — И колеблю узилище мира!

Листопад

В чаще багряной Мраморный Пан [75] С праздной свирелью Дремлет у влаги: «Дуй, Аквилон [76] , В мою свирель, Мой сон лелея! Ярче алейте, Хладные зори, Пред долгой ночью! Дольше кружитесь, Желтые листья, Над влагой черной! Ждет терпеливо Судьбы неизбежной Темное лоно…» Желтые листья Ветр гонит к поблекшему брегу; Царственный лебедь скользит между них, А важная Муза героев, С мраморным свитком, Вперила на волны Незрящие зрящие очи — И думает думу: «Над темным лоном судеб, Обагренным жатвой падучей Мгновенной жизни, Как царственный лебедь, Скользит ваш смертный соперник, Титаноубийцы, — Среди поколений летучих — Муж Рока! — И мерит бестрепетным оком Бездонные тайны; И, в омут времен недвижимых Глядясь, узнаёт Лелеемый влагой дремучей — Свой образ…»

75

Пан — в греческой мифологии сын бога Гермеса, божество, олицетворяющее всю природу. Пан, сопровождаемый нимфами, бродил по горам, звуками свирели и песнями собирая стада.

76

Аквилон — северный ветер.

Из цикла «Геспериды»

Тризна Диониса [77]

Зимой, порою тризн вакхальных, Когда менад безумный хор Смятеньем воплей погребальных Тревожит сон пустынных гор, — На высотах, где Мельпомены [78] Давно умолкнул страшный глас И меж развалин древней сцены Алтарь вакхический угас, — В благоговенье и печали Воззвав к тому, чей был сей дом, Менаду [79] новую венчали Мы Дионисовым венцом: Сплетались пламенные розы С плющом, отрадой дерзких нег, И на листах, как чьи-то слезы, Дрожа, сверкал алмазный снег… Тогда пленительно-мятежной Ты песнью огласила вдруг Покрытый пеленою снежной Священный Вакхов полукруг. Ты пела, вдохновеньем оргий И опьяняясь, и пьяня, И беспощадные восторги, И темный гроб земного дня: «Увейте гроздьем тирсы, чаши! Властней богов, сильней Судьбы, Несите упоенья ваши! Восстаньте — боги, не рабы! Земных обетов и законов Дерзните преступить порог, — И в муке нег, и в пире стонов Воскреснет исступленный бог!..» Дул ветер; осыпались розы; Склонялся скорбный кипарис… Обнажены, роптали лозы: «Почил великий Дионис!» И с тризны мертвенно-вакхальной Мы шли, туманны и грустны; И был далек земле печальной Возврат языческой весны.

77

Тризна Диониса. — В стихотворении отразилась концепция «дионисийства» Ф. Ницше (Дионис (Вакх) — греческий бог вина, символ умирающей и возрождающейся природы), впервые изложенная им в работе «Происхождение трагедии из духа музыки» (русский перевод. СПб., 1899). Эта концепция получила широкое распространение в среде русских символистов в 1900-е годы. «Дионисийство» воплощает стихийное, внеразумное и вненравственное «органическое» начало. «Сущность Дионисиевского, — писал Ф. Ницше, — … мы можем представить себе яснее при помощи ее аналогии опьянения» (указ, соч., с. 11).

78

Мельпомена — муза трагедии (греч. миф.).

79

Менады — спутницы Диониса (греч. миф.).

<1898>

Орфей [80]

Не Судьба — незрячий пастырь — властным посохом, Орфей! — Боги путь твой указали промыслительной рукой, И склонили путь рыданий к безнадежным глубинам, И живым увидеть оком дали тихой Смерти дол. И томительной неволи, умолительный певец, Вечны створы бледноликий пред тобой разверз Аид! Даровали мудро боги невредиму быть певцу В преисподней, скрытой милой цветоносною землей. В сумрак бездны, над которой наш беспечный хор скользит, Он доверчиво нисходит к рою зыблемых теней. Видит ловчий лет Эриний [81] на пахучий крови след, Видит пленных вечный ужас в медяных тюрьмах Горгон [82] . И, с Харитой [83] неразлучен, уклонясь от многих рук, К нам восходит и заводит победительный пеан [84] .

80

Орфей. — Имеется в виду античный миф об Орфее, спустившемся в преисподнюю, царство мертвых Аид, за умершей супругой Евридикой.

81

Эринии — богини мщения, обитательницы Аида (греч. миф.).

82

Горгона — чудовище в виде женщины; все, смотревшие на нее, превращались в камень (греч. миф.).

83

Харита — божество-олицетворение женской прелести (греч. миф.).

84

Пеан — песня-молитва, обращенная к Пеану (божеству — отвратителю зла; греч. миф.).

Сомов К. А.

Фронтиспис книги стихов Вяч. Иванова «Cor ardens»

(Москва, изд-во «Скорпион», 1911)

Акварель, гуашь, тушь, кисть, перо

Государственная Третьяковская галерея

Из цикла «Ореады»

Вечность и Миг

Играет луч, на гранях гор алея; Лучится дум крылатая беспечность… Не кровью ль истекает сердце, млея?.. Мгновенью ль улыбнулась, рдея, Вечность? Лобзаньем ли прильнуло к ней Мгновенье?.. Но всходит выше роковая млечность. Пугливый дух приник в благоговенье: Гость бледный входит в льдистый дом к Бессмертью, И синей мглой в снегах легло Забвенье… Молчанье! Вечность там, одна со Смертью!