Русская поэзия XIX века, том 1

Коллектив авторов

‹1839›

ПЕТЕРБУРГСКАЯ НОЧЬ

Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! После зноя тихо дремлет Прохлажденная земля; Не такая ль ночь объемлет Елисейские поля! Тени легкие, мелькая, В светлом сумраке скользят, Ночи робко доверяя То, что дню не говорят. Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! Блещут свежестью сапфирной Небо, воздух и Нева, И, купаясь в влаге мирной, Зеленеют острова. Весел мерные удары Раздаются на реке И созвучьями гитары Замирают вдалеке. Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! Как над ложем новобрачной Притаившиеся сны, Так в ночи полупрозрачной Гаснут звезды с вышины! Созерцанья и покоя Благодатные часы! Мирной ночи с днем без зноя Чудом слитые красы! Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! Чистой неги, сладкой муки Грудь таинственно полна. Чу! волшебной песни звуки Вылетают из окна. Пой, красавица певица! Пой, залетный соловей, Сладкозвучная царица Поэтических ночей! Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь

немая, Голубая, Неба северного дочь!

‹1840›

БАХЧИСАРАЙ

Ночью при иллюминации

Из тысячи И одной ночи На часть одна пришлась и мне, И наяву прозрели очи, Что столько видится во сне, Здесь ярко блещет баснословный И поэтический восток; Свой рай прекрасный, хоть греховный, Себе устроил здесь пророк. Сады, сквозь сумрак, разноцветно Пестреют в лентах огневых, И прихотливо и приветно Облита блеском зелень их. Красуясь стройностию чудной, И тополь здесь, и кипарис, И крупной кистью изумрудной Роскошно виноград повис. Обвитый огненной чалмою, Встает стрельчатый минарет, И слышится ночною тьмою С него молитвенный привет. И негой, полной упоенья, Ночного воздуха струи Нам навевают обольщенья, Мечты и марева свои. Вот одалиски легким роем Воздушно по саду скользят: Глаза их пышут страстным зноем И в душу вкрадчиво глядят. Чуть слышится их тайный шепот В кустах благоуханных роз; Фонтаны льют свой свежий ропот И зыбкий жемчуг звонких слез. Здесь, как из недр волшебной сказки, Мгновенно выдаются вновь Давно отжившей жизни краски, Власть, роскошь, слава и любовь, Волшебства мир разнообразный. Снов фантастических игра, И утонченные соблазны, И пышность ханского двора. Здесь многих таинств, многих былей Во мраке летопись слышна, Здесь диким прихотям и силе Служили молча племена; Здесь, в царстве неги, бушевало Немало смут, домашних гроз; Здесь счастье блага расточало, Но много пролито и слез. Вот стены темного гарема! От страстных дум не отрешась, Еще здесь носится Зарема, Загробной ревностью томясь. Она еще простить не может Младой сопернице своей, И тень ее еще тревожит Живая скорбь минувших дней. Невольной роковою страстью Несется тень ее к местам, Где жадно предавалась счастью И сердца ненадежным снам. Где так любила, так страдала, Где на любовь ее в ответ Любви измена и опала Ее скосили в цвете лет. Во дни счастливых вдохновений Тревожно посетил дворец Страстей сердечных и волнений Сам и страдалец и певец. Он слушал с трепетным вниманьем Рыданьем прерванный не раз И дышащий еще страданьем Печальной повести рассказ. Он понял раздраженной тени Любовь, познавшую обман, Ее и жалобы, и пени, И боль неисцелимых ран. Пред ним Зарема и Мария – Сковала их судьбы рука - Грозы две жертвы роковые. Два опаленные цветка. Он плакал над Марией бедной: И образ узницы младой, Тоской измученный и бледный, Но светлый чистой красотой. И непорочность и стыдливость На девственном ее челе И безутешная тоскливость По милой и родной земле. Ее молитва пред иконой, Чтобы от гибели и зла Небес царица обороной И огражденьем ей была,- Все понял он! Ему не ново И вчуже сознавать печаль И пояснять нам слово в слово Сердечной повести скрижаль. Марии девственные слезы, Как чистый жемчуг, он собрал, И свежий кипарис и розы В венок посмертный он связал. Но вместе и Заремы гневной Любил он ревность, страстный пыл. И отголосок задушевный В себе их воплям находил. И в нем борьба страстей кипела, Душа и в нем от юных лет Страдала, плакала и пела, И под грозой созрел поэт. Он передал нам вещим словом Все впечатления свои, Все, что прозрел он за покровом, Который скрыл былые дни. Тень и его здесь грустно бродит, И он, наш Данте молодой, И нас по царству теней водит, Даруя образ им живой. Под плеск фонтана сладкозвучный Здесь плачется его напев, И он – сопутник неразлучный Младых бахчисарайских дев.

‹1867›

* * *

Все сверстники мои давно уж на покое, И младшие давно сошли уж на покой; Зачем же я один несу ярмо земное, Забытый каторжник на каторге земной? Не я ли искупил ценой страданий многих Все, чем пред промыслом я быть виновным мог? Иль только для меня своих законов строгих Не властен отменить злопамятливый бог?

₁₈₇₂

* * *

Куда девались вы с своим закатом ясным, Дни бодрой старости моей! При вас ни жалобой, ни ропотом напрасным Я не оплакивал утраты юных дней. Нет, бремя поздних лет на мне не тяготело, Еще я полной жизнью жил; Ни ум не увядал, ни сердце не старело, Еще любил я все, что прежде я любил. Не чужды были мне налеты вдохновенья, Труд мысли, светлые мечты, И впечатлительность, и жертвоприношенья Души, познавшей власть и прелесть красоты. Как ветр порывистый ломает дуб маститый, Так и меня сломил недуг. Все радости земли внезапной тьмой покрыты Во мне, и все кругом опустошилось вдруг. С днем каждым жизни путь темней и безнадежней, Порвались струны бытия: Страдающая тень, обломок жизни прежней, Себя, живой мертвец, переживаю я. Из жизни уцелеть могли одни мученья, Их острый яд к груди прирос. И спрашиваю я: где ж благость провиденья? И нет ответа мне на скорбный мой вопрос.

‹1874-1875›

* * *

Пью по ночам хлорал запоем, Привыкший к яду Митридат, Чтоб усладить себя покоем И сном, хоть взятым напрокат. Мне в тягость жить; хочу забыться, Хочу не знать, что я живу, Хочу от жизни отрешиться И от всего, что наяву. Ничтожества сон непробудный! Затишье по тревожном дне! Возмездьем будь за подвиг трудный, За жизнь, столь тягостную мне.

‹1876›

ЗАГАДКА

Меня за книгу засадили, С трудом читается она: В ней смесь и вымысла и были, Плох вымысел, и быль скучна. Как много в книге опечаток! Как много непонятных мест! Сил и охоты недостаток Читать ее в один присест. Пред догорающей лампадой И в ожиданье темноты Читаю с грустью и досадой Ее последние листы. Все это опыт, уверяют, Терпенье надобно иметь, И в ободренье обещают, Что будет продолженье впредь. Благодарю! С меня довольно! Так надоел мне первый том, Что мне вперед и думать больно, Что вновь засяду на втором.

‹1876›

ЦВЕТОК

Зачем не увядаем мы, Когда час смерти наступает, Как с приближением зимы Цветок спокойно умирает? К нему природы благ закон, Ему природа мать родная: Еще благоухает он, Еще красив и увядая. Его иссохшие листки Еще хранят свой запах нежный, Он дар нам памятной руки  В день слез разлуки безнадежной. Его мы свято бережем В заветной книге дум сердечных, Как весть, как песню о былом, О днях так грустно скоротечных. Для нас он памятник живой, Хотя он жизнью уж не дышит, Не вспрыснут утренней росой И в полночь соловья не слышит. Как с другом, с ним мы говорим О прошлом, нам родном и общем, И молча вместе с ним грустим О счастье, уж давно усопшем. Цветку не тяжек смертный час: Сегодня нас он блеском манит, А завтра нам в последний раз Он улыбнется и увянет. А нас и корчит, и томит Болезнь пред роковой могилой, Нам диким пугалом грозит Успенья гений белокрылый. Мертвящий холод в грудь проник, Жизнь одичала в мутном взоре, Обезображен светлый лик, Друзьям и ближним в страх и горе. А там нас в тесный гроб кладут, Опустят в мраки подземелья И сытной пищей предадут Червям на праздник новоселья. В предсмертных

муках и в борьбе Неумолимой, беспощадной Как позавидую тебе, Цветок мой милый, ненаглядный! Будь ласковой рукой храним, Загробным будь моим преданьем, И в память мне друзьям моим Еще повей благоуханьем.

₁₈₇₆

* * *

Жизнь наша в старости – изношенный халат? И совестно носить его, и жаль оставить; Мы с ним давно сжились, давно как с братом брат; Нельзя нас починить и заново исправить. Как мы состарились, состарился и он; В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, Чернилами он весь расписан, окроплен, Но эти пятна нам узоров всех дороже; В них отпрыски пера, которому во дни Мы светлой радости иль облачной печали Свои все помыслы, все таинства свои, Всю исповедь, всю боль свою передавали. На жизни также есть минувшего следы; Записаны на ней и жалобы и пени, И на нее легла тень скорби и беды, Но прелесть грустная таится в этой тени. В ней есть предания, в ней отзыв наш родной Сердечной памятью еще живет в утрате, И утро свежее, и полдня блеск и зной Припоминаем мы и при дневном закате. Еще люблю подчас жизнь старую свою С ее ущербами и грустным поворотом, И, как боец свой плащ, простреленный в бою, Я холю свой халат с любовью и почетом.

‹Между 1875 и 1877 гг.›

* * *

В воспоминаниях ищу я вдохновенья, Одною памятью живу я наизусть, И радости мои не чужды сожаленья, И мне отрадою моя бывает грусть. Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем. Средь битвы я один из братьев уцелел: Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем Я занят набожно прибраньем братских тел. Хоть мертвые, но мне они живые братья: Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат, И ждут они, чтоб в их загробные объятья Припал их старый друг, их запоздавший брат.

‹ 1877›

Е. БАРАТЫНСКИЙ

ПИРЫ

Друзья мои! я видел свет, На все взглянул я верным оком. Душа полна была сует, И долго плыл я общим током… Безумству долг мой заплачен, Мне что-то взоры прояснило; Но, как премудрый Соломон, Я не скажу: все в мире сон! Не все мне в мире изменило: Бывал обманут сердцем я, Бывал обманут я рассудком, Но никогда еще, друзья, Обманут не был я желудком. Признаться каждый должен в том, Любовник, иль поэт, иль воин,- Лишь беззаботный гастроном Названья мудрого достоин. Хвала и честь его уму! Дарами нужными ему Земля усеяна роскошно. Пускай герою моему, Пускай, друзья, порою тошно, Зато не грустно: горя чужд Среди веселостей вседневных, Не знает он душевных нужд, Не знает он и мук душевных. Трудясь над смесью рифм и слов, Поэты наши чуть не плачут; Своих почтительных рабов Порой красавицы дурачат; Иной храбрец, в отцовский дом Явясь уродом с поля славы, Подозревал себя глупцом; О бог стола, о добрый Ком, В твоих утехах нет отравы! Прекрасно лирою своей Добиться памяти людей; Служить любви еще прекрасней, Приятно драться; но, ей-ей, Друзья, обедать безопасней! Как не любить родной Москвы! Но в ней не град первопрестольный, Не золоченые главы, Не гул потехи колокольной, Не сплетни вестницы-молвы Мой ум пленили своевольный. Я в ней люблю весельчаков, Люблю роскошное довольство Их продолжительных пиров, Богатой знати хлебосольство И дарованья поваров. Там прямо веселы беседы; Вполне уважен хлебосол; Вполне торжественны обеды; Вполне богат и лаком стол. Уж он накрыт, уж он рядами Несчетных блюд отягощен И беззаботными гостями С благоговеньем окружен. Еще не сели; всё в молчанье; И каждый гость вблизи стола С веселой ясностью чела Стоит в роскошном ожиданье, И сквозь прозрачный, легкий пар Сияют лакомые блюды, Златых плодов, десерта груды… Зачем удел мой слабый дар! Но так весной ряды курганов При пробужденных небесах Сияют в пурпурных лучах Под дымом утренних туманов. Садятся гости. Граф и князь - В застольном деле все удалы, И осушают, не ленясь, Свои широкие бокалы; Они веселье в сердце льют, Они смягчают злые толки; Друзья мои, где гости пьют, Там речи вздорны, но не колки. И началися чудеса: Смешались быстро голоса; Собранье глухо зашумело; Своих собак, своих друзей, Певцов, героев хвалят смело; Вино разнежило гостей И даже ум их разогрело. Тут все торжественно встает, И каждый гость, как муж толковый, Узнать в гостиную идет, Чему смеялся он в столовой. Меж тем одним ли богачам Доступны праздничные чаши? Немудрены пирушки наши, Но не уступят их пирам. В углу безвестном Петрограда, В тени древес, во мраке сада, Тот домик помните ль, друзья, Где наша верная семья, Оставя скуку за порогом, Соединялась в шумный круг И без чинов с румяным богом Делила радостный досуг? Вино лилось, вино сверкало; Сверкали блестки острых слов, И веки сердце проживало В немного пламенных часов. Стол покрывала ткань простая; Не восхищалися на нем Мы ни фарфорами Китая, Ни драгоценным хрусталем; И между тем сынам веселья В стекло простое бог похмелья Лил через край, друзья мои, Свое любимое Аи. Его звездящаяся влага Недаром взоры веселит? В ней укрывается отвага, Она свободою кипит, Как пылкий ум, не терпит плена. Рвет пробку резвою волной, И брызжет радостная пена, Подобье жизни молодой. Мы в ней заботы потопляли И средь восторженных затей: «Певцы пируют! – восклицали,- Слепая чернь, благоговей!» Любви слепой, любви безумной Тоску в душе моей тая, Насилу, милые друзья, Делить восторг беседы шумной Тогда осмеливался я. «Что потакать мечте унылой,- Кричали вы.- Смелее пей! Развеселись, товарищ милый, Для нас живи, забудь о ней!» Вздохнув, рассеянно послушный, Я пил с улыбкой равнодушной; Светлела мрачная мечта, Толпой скрывалися печали, И задрожавшие уста «Бог с ней!» невнятно лепетали. И где ж изменница-любовь? Ах, в ней и грусть – очарованье! Я испытать желал бы вновь Ее знакомое страданье! И где ж вы, резвые друзья, Вы, кем жила душа моя! Разлучены судьбою строгой,- И каждый с ропотом вздохнул, И брату руку протянул, И вдаль побрел своей дорогой; И каждый в горести немой, Быть может, праздною мечтой Теперь былое пролетает Или за трапезой чужой Свои пиры воспоминает. О, если б, теплою мольбой Обезоружив гнев судьбины, Перенестись от скал чужбины Мне можно было в край родной! (Мечтать позволено поэту.) У вод домашнего ручья Друзей, разбросанных по свету, Соединил бы снова я. Дубравой темной осененный, Родной отцам моих отцов, Мой дом, свидетель двух веков, Поникнул кровлею смиренной. За много лет до наших дней Там в чаши чашами стучали, Любили пламенно друзей И с ними шумно пировали… Мы, те же сердцем в век иной, Сберемтесь дружеской толпой Под мирный кров домашней сени: Ты, верный мне, ты, Дельвиг мой, Мой брат по музам и по лени, Ты, Пушкин наш, кому дано Петь и героев, и вино, И страсти молодости пылкой, Дано с проказливым умом Быть сердца верным знатоком И лучшим гостем за бутылкой. Вы все, делившие со мной И наслажденья и мечтанья, О, поспешите в домик мой На сладкий пир, на пир свиданья! Слепой владычицей сует От колыбели позабытый, Чем угостит анахорет, В смиренной хижине укрытый? Его пустынничий обед Не будет лакомый, но сытый. Веселый будет ли, друзья? Со дня разлуки, знаю я, И дни и годы пролетели, И разгадать у бытия Мы много тайного успели; Что ни ласкало в старину, Что прежде сердцем ни владело – Подобно утреннему сну, Все изменило, улетело! Увы! на память нам придут Те песни за веселой чашей, Что на Парнасе берегут Преданья молодости нашей,- Собранье пламенных замет Богатой жизни юных лет; Плоды счастливого забвенья, Где воплотить умел поэт Свои живые сновиденья… Не обрести замены им! Чему же веру мы дадим? Пирам! В безжизненные лета Душа остылая согрета Их утешением живым. Пускай навек исчезла младость – Пируйте, други: стуком чаш Авось приманенная радость Еще заглянет в угол наш.