Русская смерть (сборник)
Шрифт:
Брандт тогда мне говорит:
– Ленька, а знаешь, чей это дом?
Ну, Ленькой он, конечно, меня не называл. Это я так просто, для порядку. Называл «Леонид», но на «ты». В немецком языке, как сказали мне переводчики, слово «ты» есть. Это вам не английский с Киссинджером. Хотя Киссинджер был на «ты», и Никсон тоже.
– Ну, твой, должно быть, – отвечаю. – Иначе б ты чего спрашивал?
И что б мы тут иначе делали? От прослушки спасались? В чужом дому не спасешься.
– Да, сейчас мой, – довольно похлопал Брандт себя по коленям. Он, кстати, внешне очень простой был, Рязань Рязанью. Мне объяснили
– А чей же дом был раньше?
– Чей?
– Адмирала Деница!
И канцлер Брандт уткнул в небо восклицательный палец.
Дениц – это из войны что-то? Я же до Берлина дошел, должен помнить. А дошел в самом деле или нет – и самому уже неизвестно. Как в учебнике истории скажут, так и будет.
– Дениц – это кто?
– Ну как же ты! – Брандту вроде стало стыдно перед переводчицей, девицей маленькой. – Преемник Гитлера, вот кто. Он здесь в этом доме на Зюльте и сидел. Здесь же вражеских войск не было.
Вот смешно! Вилли такой из себя антифашист, а войска союзников все называет вражескими. Машинально. Я не обращу внимания. Я люблю его. И за Рязань его плоскогубую, и за доверие, за то, что раньше меня премию получил и мне присватать хотел, и за этот вот таинственный остров сокровищ. За песок люблю.
– Какой у Гитлера мог быть преемник, ты прости? На нем же все и закончилось?
– Не помнишь свою войну, Леонид.
Действительно. Я-то воевал, боевого генерала получил, а Вилик?
Я тут отвлекся на сосны. На Зюльте этом удивительные сосны. Вроде как наши, зареченские, завидовские. Но и другие совсем. Толстые, упорные. Уходить никуда не хотят. Такую просто так не срубишь. Не вырубишь. Германия! Не грустные сосны, а молчаливые. Разные же вещи совершенно. Наши – грустные, они – молчаливые.
Но если заговорят – мало никому не покажется. Я так думаю. По-немецки и заговорят.
Ну а на Юрмале сосны – смех и грех один. Или смех и грех один быть не может, их обязательно два должно быть? В общем, какой Август Эдуардыч – такие и сосны. Тощие, облезлые, поддатые, слащавые и горькие, как бальзам рижский, того гляди упадут. На Юрмале я бы без каски на пляж не пошел. Ну, на пляж, может, еще и пошел бы, а в дюны, где сосны стоят – не пошел.
Хорошо, что у меня охрана хорошая. На все натренированная.
– Гитлер сгорел 30 апреля. А капитуляция была 8 мая. Вот 8 дней Дениц и сидел здесь преемником Гитлера.
– Один сидел?
– С охраной. Но без войск. Войска разбежались уже.
А родственники, дети, жена? Они-то где? Одна только охрана?
Не стал переспрашивать. Ну его в баню. Адмирал так адмирал.
Да, еще подумал я, а почему 8-го-то мая? День Победы у нас когда?
– Слушай, Вилли, День Победы у нас же девятого. Так что Дениц девять дней один с охраной сидел.
Как это, до речи, правильно. 9 дней. А сколько еще должно было пройти, чтоб Гитлерова душа отлетела? Помню, мы с Никодимом это все обмозговывали. Обрабатывали, так сказать.
– У
Да, Брандт простоват, тем и хорош. А Карина или Кристина его, переводчица, – не простовата совсем. Вот ейей буду. Рыжая-рыжая, как будто в клоунском парике. С веснушками. И притом сильная, своенравная. И грудь красивая. Не такая большая, как у центральной буфетчицы Днепродзержинска, но зато по формату куда лучше.
Я тогда только понял, что она любовница Брандта. Уж слишком смело с ним себя вела. И даже ко мне обращалась по имени, словно к другу, а не командиру половины земного шара. И не по делу сюда приехала.
По-русски говорила очень хорошо.
– Леонид, Вам нравится у нас на Зюльте?
У нас! Они что, вместе с Виликом прямо в этом доме живут?! А когда ж успевают? Он же в Бонне должен все время Германией руководить.
– Нравится. Очень нравится. У нас ведь Балтийское море тоже есть. Только куцее. Развернуться негде, простора нет. Я там, у нас, больше Черное море люблю. Пицунду, Форос, Ореанду знаете? В Болгарии я бываю, на Золотых Песках. Фидель Кастро очень на Кубу приглашал, но уж далеко больно. Пока обратно долетишь, весь загар сойдет. А здесь я мог бы жить. Простор есть.
– Это не Балтика. Это Северное море. Совсем другое.
Как она так хорошо по-русски?
– А где же ты, Кристина или Карина, русский язык учила?
– Да везде учила.
И расхохоталась всеми рыжими волосами.
– У меня отец русский. В 45-м был подполковником в Грайфсвальде. А мать – немка.
Где Грайфсвальд, я не помню, да и не надо. А так – все сходится. Ей, переводчице должно быть 45 с небольшим. Тьфу, бесовщина, 25 с небольшим. Если сразу после 45-го года. Вы понимаете.
Я заулыбался, как только мог. Мне всегда говорили, что у меня обаятельная улыбка. Даже Ирен Жолио-Кюри говорила.
Кажется, Вилик слегка заревновал. Он резко вскинул свою рязанскую руку куда-то направо.
– Вот видишь, Леонид. Там, в дюнах, еще один дом?
Я увидел. Не сразу, но разглядел. А сказал, что сразу вижу.
– Сразу вижу.
– Так вот. Это дом писательницы Агаты Мюллер-Ханке. Любовницы Геббельса. Но не настоящей. Она была влюблена в Геббельса, а он в нее нет. Да и Магда не отпускала. Я говорю, Магда Геббельс, законная жена его, мать шестерых детей. И тогда Агата покончила с собой. А знаешь, когда покончила? В день битвы на Курской дуге. В сорок третьем.
Во дура. Подождала бы еще немножко. Зачем так быстро покончать?
– И кто теперь в этом доме? – спросил Леонид Ильич.
– Не знаю точно, но какие-то ее родственники там есть. Дом обжитой. Если хочешь, можешь купить, и будем жить на Зюльте вместе. Рядом то есть, я хотел сказать.
– Когда Вы с Вилли все уйдете от власти, – забросила Карина-Кристина, и мне показалась, что как-то язвительно.
– А дом Деница ты купил? Он твой?
– Купил. Три года назад. Хотя это нельзя афишировать. И не потому, что он дорогой. Он не так много стоит. Просто для немцев фамилия Дениц неприемлема. Одиозное имя. Был бы скандал, если б узнали, что федеральный канцлер, социал-демократ, взял жилище гитлеровского адмирала. После отставки должен еще год пройти, чтобы можно было узнать.