Русская современная драматургия. Учебное пособие
Шрифт:
Один из главных тезисов театра абсурда – вырождение языка как средства коммуникации; основной прием в драме театра абсурда – гротеск, излюбленный жанр – трагифарс; особенность формы – отсутствие интриги и четко очерченных персонажей.
Можно говорить об «элементах абсурда» в драматургии от Аристофана и Плавта до наших дней. Но собственно ТЕАТР АБСУРДА связывают с творчеством Э. Ионеско («Лысая Певица», «Стулья») и С. Беккета («В ожидании Голо», «Конец игры»).
Основные источники справочных материалов
Эстетика. Словарь. М., 1989.
Пави П. Словарь театра. М., 1991. Словарь литературоведческих терминов. М., 1974.
Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996.
Список пьес к главе 3
Войнович В. Трибунал // Театр. 1989. № 3.
Войноеич В., Кот домашний средней пушистости // Театр. 1990.
Горин Гр. № 5.
Гладилин П.
Демьянченко Ф. Возьмите меня с собой!.. Я тоже хочу на бал!!! // Театр. 1988. № 9.
Ерофеев В. Вальпургиева ночь, или Шаги Командора // Восемь нехороших пьес. М., 1990.
Железцов А. Гвоздь // Совр. драматургия. 1997. № 4.
Злотников С. Дурацкая жизнь // Совр. драматургия. 1990. № 5.
Казаков В. Врата. Дон Жуан. Драмы. М., 1995. Т. 2.
Казанцев А. Сны Евгении // Совр. драматургия. 1990. № 4.
Липскеров Д. Река на асфальте // Совр. драматургия. 1989. № 6; Семья уродов // Совр. драматургия. 1991. № 4.
Павлова М. К. Балаган на площади и другие сатирические произведения. М., 1991.
Петрушевская Л. Темная комната // Петрушевская Л. Песни XX века. Пьесы. М., 1988.
Разумовская Л. Долой!.. // Драматург. 1995. № 6.
Савельев И. Путешествие на краю // Драматург. 1995. № 6.
Садур Н. Чудная баба. Заря взойдет // Садур Н. Чудная баба. Пьесы. М., 1989.
Слаповский А. Пьеса № 27 // Драматургия. 1994. № 3. От красной крысы до зеленой звезды // Совр. драматургия. 1994. № 4.
Стругацкие А. и Б. Жиды города Питера // Нева. 1990. № 9.
Шипенко А. Археология // Восемь нехороших пьес. М., 1990; Из жизни комикадзе. Сб. неопубликованных пьес. М., 1990.
Темы для самостоятельного исследования
Театр абсурда В. Казакова.
Драматургические опыты В. Ерофеева.
Художественное своеобразие драматургии Н. Садур.
Абсурдизм в сатирических пьесах для «балаганного театра» Музы Павловой.
«Организация» диалогической речи в пьесах А. Шипенко.
Прием гротеска в современной драматургии.
Традиции драматургического авангарда 20-х годов в творчестве современных авторов.
Метафорика драматургии Д. Липскерова.
Анализ пьесы В. Войновича «Трибунал».
Глава 4. Новые имена. Чеховские мотивы в современной русской драме
Проблема чеховского влияния на русскую драматургию и театр существует уже столетие, со времени признания Чехова драматургом-новатором, создателем «совершенно оригинального типа пьесы» (М. Горький). Большая заслуга в постижении этого феномена принадлежала К. С. Станиславскому и В. И. Немировичу-Данченко. Работе МХТ над «Чайкой» предшествовал процесс тончайшего, «ювелирного» анализа текста, стремление проникнуть в тайну чеховского драматургического письма. Об этом свидетельствует режиссерская экспликация «Чайки» (см. «Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского». Т. 2. М., 1981), а также глубокие обобщения, выводы, которыми Станиславский делится в книге «Моя жизнь в искусстве», связывая с чеховской драмой линию «интуиции и чувства» в истории МХТ. В. И. Немирович-Данченко до переговоров с Чеховым о постановке «Чайки» утверждал, что играть Чехова невозможно без того, чтобы «освободиться от заскорузлых наслоений сценической рутины, вернуть себе живую психологию и простую речь, рассматривать жизнь… через окружающую нас обыденщину, отыскивать театральность… в скрытом внутреннем психологическом движении» (Московский художественный театр. Пьесы Чехова. 1914. С. 1). В чеховских пьесах его прежде всего потрясло максимальное приближение к правде жизни, внешняя будничность, принципиальное отсутствие эффектных картин и героев и при этом огромная философская глубина, знаменитое «подводное течение». Об этом прежде всего вспоминают, когда исследуют драматургию Чехова «зрелого периода». И в большинстве работ, написанных о традициях Чехова, скажем, в советской драматургии, акцент делается на этом же чеховском гениальном сочетании внешнего жизненного правдоподобия с обобщенно-поэтической структурой его пьес, на подтексте, «глубоких залежах» (Станиславский), на таинственных приемах создания чеховского настроения, на его «сверхреализме», отточенном до символа, и так далее. На основании этого главного своеобразия пьес Чехова с его именем связывается в советской драматургии творчество А. Арбузова, В. Розова, А. Володина, А. Вампилова, драматургов «новой волны» 70—80-х годов. Одним словом, в истории современной драматургии «чеховская ветвь» животворна и чаше всего связывается с модификацией жанра социально-психологической драмы. Но Чехов неисчерпаем, и новое время открывает новые грани его драматургического новаторства.
У нынешних молодых драматургов к Чехову отношение не однозначное. В их творчестве можно ощутить и «отторжение», и «притяжение». Так, довольно часто, по крайней мере на словах, создатели «новой драмы» конца XX столетия открыто не принимают того Чехова, чьи герои «обедают, просто обедают», «носят свои пиджаки», «а между тем…». Иногда открыто заявляется, что Чехов скучен, пройденный этап. Почему же тогда в атмосфере современной драматургии Чехов постоянно напоминает о себе и в названиях, и в пародийном проигрывании знакомых ситуаций, в почти буквальном цитировании? Чехов «витает» в пространстве новой драматургии. «Три девушки в голубом» Л. Петрушевской, «Чайка спела…» Н. Коляды, «Вишневый садик» А. Слаповского… «Порхают» хрестоматийные фразы, часто поданные в снижающем их пафос ироническом контексте. Темный Ангел, условный мистический персонаж пьесы Л. Разумовской «Домой!..» уговаривает грешницу Жанну найти успокоение в самоубийстве:
Ангел. Дай мне руку. Я помогу тебе подняться на крышу… И мы полетим (Чуть-чуть язвитильно). И ты увидишь небо в алмазах.
Жанна. Небо в алмазах… Где то я это слыхала…
Ангел. Люди так много сочиняют сказок [116] .
В пьесе «Оборванец» М. Угарова о перегоревшей лампочке сказано: «Тонкая провисшая спиралька, которая давно уже устала, вновь становится серой и безразличной, она блаженно провисает. Она отдохнет, она отдохнет…». А заклинания чеховских сестер Прозоровых «В Москву! В Москву» на разные лады, как правило, насмешливо обыгрываются в самых несоответствующих ситуациях.
116
Список цитируемых пьес дан в конце главы.
Почти на буквальных перекличках с Чеховым построена «комедия в 2-х действиях» А. Слаповского «Вишневый садик» (Сюжеты. 1993. № 1). Уже само название иронично, снижает тот лиризм, ту ностальгию по прекрасному прошлому, по чистоте детства, тот романтизм мечты о лучшем будущем, о насаждении нового вишневого сада «прекраснее прежнего», что присущи героям знаменитой пьесы. Бросается в глаза пародирование сюжета: перед нами чердак полуразвалившегося дома, обреченного на снос, где именно по ностальгической прихоти хочет справить свой «прощальный бал» (нелепую свадьбу со случайной девицей) некто Петр Азалканов, «бывший мальчик и грустный житель этого чердака, бывший алкоголик, а ныне миллионер». Кстати, есть на этом запыленном чердаке с керамзитовым полом и остатки маленького театрального интерьера. Герой разочарован в жизни, его, спившегося однажды бросает любимая жена, он планирует в «разгар свадьбы» выброситься из окна. На это действо приглашены друзья детства, бывшие соседи по дому. Удивительно то, что, несмотря на явное отталкивание от знакомых по драматургии Чехова ситуаций, имен персонажей, узнаваемых характеров, пьеса очень чеховская.
Лейтмотив – оберегание героем вишневого кустика, выросшего в расщелине ветхого дома из выплюнутой кем-то косточки, своего «вишневого садика», как самого святого в прошлом и надежды на будущее. Вся пьеса – о стремлении сохранить верность мечте, идеалам юности и о невозможности эту верность отстоять, ибо слишком «груба жизнь». «Это вишня, это мой вишневый садик… Кустик вишневый. Корешок, – гипнотизирует себя герой. – Поеду к тетке в деревню, посажу этот корешок. Вырастет вишня… Вишневый садик разведу…» Пыльный чердак дома напоминает друзьям детства о том, как было здесь «хорошо, одиноко, уютно», сколько мечталось здесь о счастье и жизненных победах. Однако приходят сюда современные Лопахины, «новые русские», но «без тонких пальцев, как у артиста» и без «тонкой, нежной души». Таким ностальгия неведома. В пьесе это Васенька, который произносит свой «победный» монолог, куражась не меньше подвыпившего Лопахина, причем безо всяких лирических отступлений, слез и угрызений совести: «Знала бы мама, видел бы папа, кем стал его сын! У сына „Мерседес“ в гараже стоит! Ему особняк строят трехэтажный! А что было? Соседи меня, пацана, за водкой гоняли, соседки на меня помои выливали… Мы устроим жизнь не хуже, чем у других!» и т. д. И если Азалканов мечтает насадить вишневый сад, отреставрировать дом и вселить жильцов обратно («разукрашу его декоративными трещинами и из каждой трещины будет расти вишневый кустик»), то Васенька будет разрушать старый дом и перестраивать его в пятизвездочный отель, что более реально. Патетический всплеск Азалканова – разовая вспышка потухшего в душе огня жизни. Призрачно прошлое, призрачна надежда на возвращение любимой женщины, призрачна «странная свадьба» с полузнакомой девицей на запыленном чердаке со скрежещущим под ногами керамзитом… Мотив несбывшихся надежд постоянно звучит в репликах персонажей, например, в монологе одного из друзей детства Минусинского: «Да не было ничего… Скука была. Как у всех. Ну, винишко, любвишка. Что особенного-то? Театришко – тоже от скуки… Сдуру грезилось: в Москву поедем, в Москву, столицу завоевывать! Как же, новая театральная эстетика, импровизационный театр». Есть в пьесе и явная насмешка автора над «пятью пудами любви» в чеховских пьесах: «От скуки все, от скуки. Мы сидели тут часами вялые, как мучные черви, и придумывали, что бы придумать. Петр придумал, что любит Елену. Мы с Витькой придумали, что ревнуем, но терпим из благородства. Потом Елена с Петром придумали, что надо развестись…»; есть и свой «Дядя Ваня» наших дней «гонитель пацанов, губитель собак и кошек», «тихий придурок», в котором однажды «вдруг нашлось и доброе чувство и доброе слово»; есть и героиня с «прозрачной» фамилией – Ранева, «женщина большого города» с давней мечтой: «В Нью-Йорк! В Нью-Йорк!.. Заберусь на статую Свободы, спрошу: Где там мой рашен, май кантри? Мне скажут: там. И я в ту сторону: тьфу! Вот так вот!» Сам Азалканов по типу поведения – современный «декадентствующий» Треплев. Он тоже постоянно «взнервляет» обстановку, хочет «красиво обставить» свое самоубийство. Однако оно не состоялось, ибо травестировано другим персонажем. В последней сцене Азалканова и Маши – пародийный отголосок встречи Нины Заречной и Треплева: