Русская современная драматургия. Учебное пособие
Шрифт:
По воспоминаниям близких и друзей, Вен. Ерофеев не проявлял интереса к театру. Однако в конце 80-х начал писать пьесы: «Видно, что-то собиралось…» У него были грандиозные планы написать драматический триптих, о чем оя в 1985 г. сообщил своему другу В. Муравьеву: «Досточтимый Мур! Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: „Вальпургиева ночь“ (или, если угодно, „Шаги Командора“). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха „Драй Нехте“.
Первая ночь, Ночь на Ивана Купала: (или проще „Диссиденты“), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах. Третью – „Ночь перед Рождеством“ – намерен кончить к началу этой зимы.
Все буаловские каноны во всех трех „Ночах“ будут неукоснительно соблюдены: Эрнсте Нахт – приемный пункт винной посуды; Цвайте Нахт – 31-е отделение психбольницы; Дритте Нахт – православный храм, от паперти до трапезной. И время: вечер – ночь – рассвет…» [104] «Вальпургиева ночь…», несмотря на классические «буаловские» нормы, – ярчайшее
104
Восемь нехороших пьес. М., 1990. С. 6.
105
Любчикова Л. Монолог о В. Ерофесве // Театр. 1991. № 9. С. 85.
Мы имеем дело в данном случае с «игровым претворением бытового в художественное», окружающего мира в «феномен сознания», где невозможно расчленить воображение и действительный факт. Причем главное «поле битвы» автора, равно как и его главного героя Льва Гуревича, с окружающей действительностью, – это язык. Весь первый акт трагедии построен как словесная дуэль Гуревича с медкомиссией, дуэль, которую он победно выигрывает. Блестящая эрудиция автора, мастерское владение словом, не только в смысловой, но и музыкальной, звуковой его сути, делает монологи Гуревича маленькими литературными шедеврами. Не случайно он парирует один из провокационных вопросов доктора признанием: «Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится, так это запрет на скитальчество… И… неуважение к Слову. А во всем остальном…» [106] .
106
Ерофеев В. Вальпургиева ночь… // Восемь нехороших пьес. М., 1990. С. 11. В дальнейшем текст цитируется по этому изданию.
А о своем общем состоянии он сочиняет поистине целую поэму в прозе: «… Мне трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ничем-не-взволнованность… ни-к-кому-не-расположенность… И как будто бы оккупирован; и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем-вроде-бы-не-потревоженность, и ни-на-чем-не-распятость…, ни-из-чего-неизблёванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…» (13).
Его манера письма отличается сочетанием изощренности высококультурной речи и вызывающей грубости. Трагикомическая атмосфера поэмы «Москва-Петушки», трагедии «Вальпургиева ночь…», фрагментов «Фанни Каплан» («Диссиденты») создается этим окрашенным авторской иронией смешением языковых пластов: поэтического и низменного, серьезного и шутовского. Прием, широко представленный в текстах классического театра абсурда. Ирония рождается и из бесконечных тавтологических повторов и выворачиваний наизнанку одной и той же фразы, как это бывало в маленьких пьесках обэриутов: «А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно». («Москва-Петушки»), «И как тебя занесло в приемщики посуды? Ты с детства лелеял эту мечту – или эту мечту ты начал лелеять после детства, или вообще никогда не лелеял? – Как только начался, лелеял» («Фанни Каплан»). Или виртуозная игра словами: «…как все-таки стремглав мельчает человечество. От блистательной царицы Тамары – до этой вот Тамарочки (медсестра-грубиянка, охальница – М.Г.) От Франсиско Гойи до его соплеменника и тезки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря – к Цезарю Кюи, а от него уже совсем к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко – до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? – если от Иммануила Канта – до „Степного музыканта“. А от Витуса Беринга – к Герману Герингу. А от псалмопевца Давида – к Давиду Тухманову. А от…» («Вальпургиева ночь»).
Язык драматургических произведений В. Ерофеева, ею диалоги часто заставляют вспомнить классиков-абсурдистов, в частости раннего Ионеско. Например, диалог приемщиков посуды Лжедмитрия-1 и Лжедмитрия-II с незримой очередью жаждущих сдать винные бутылки («Фанни Каплан»):
– Каплана сейчас не ищите.
– т. е. он еще не пришел?
– Ну… как сказать… прийти-то он пришел, но его нету.
– Он в мире чистых сущностей. Тсс!
– т. е. пришел и ушел!
– он никуда не уходил. Люди, которые живут в мире чистых сущностей, вообще никуда не уходют.
– Но приходить-то они приходют?
– Случается.
– И часто случается?
– Часто случается.
– Может, и сегодня случится?
– Может, случится и сегодня… [107]
– типичный диалог из «антидрамы»: постоянные повторы отдельных фраз, нарушение причинно-следственных связей, расхождение между словом и действием («прийти-то он пришел, но его нету»), равновероятность и непредсказуемость последующих событий, неясность временного восприятия и т. д.
107
Ерофеев В. Фанни Каплан // Моск. наблюдатель. 1991. № 2. С. 80.
Тем не менее абсурдистом Вен. Ерофеева назвать нельзя, потому что он расходится с этим искусством в главном: абсурд в самых различных формах отрицает значимость человеческой жизни – а Ерофеев любит человека, даже ко всему несовершенному и ущербному он требовал относиться «с первой любовью и последней нежностью» [108] . Только любовь способна победить абсурд и дать силы человеку выжить в мире лжи, несправедливости, несвободы. Любовь к «придуркам», сопалатникам в психбольнице рождает благородную задумку Льва Гуревича:
108
Театр. 1991. № 9. С. 101.
«Альтернативный» карнавал задуман в пику первомайской пьянке медперсонала: «сегодня же ночь с тридцатого апреля на первое мая. Ночь Вальпургии, сестры святого Ведекинда. А эта ночь, с конца восьмого века начиная, всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что-нибудь да состоится!..» (41). Гуревич, «переполненный скорбью за русский народ» будучи на свободе, хочет здесь, хотя бы «в пределах третьей палаты», возвысить придурков над теми, кто их таковыми считает, над садистами-докторами, медбратьями-«мордоворотами», медсестрами-хулиганками: «Ну, что же… Мы – подкидыши, и пока еще не найденыши. Но их окружают сплетни, а нас легенды. Мы – игровые, они документальные. Они – дельные, а мы – беспредельные. Они – бывалый народ. Мы – народ небывалый. Они лающие, мы – пылающие…» (62). По трагической случайности праздник завершился смертью, а ведь умысел был высок: «разобщенных сблизить, злобствующих – умиротворить… Приобщить их к маленькой радости… внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней» (71).
Творчество В. Ерофеева, бесспорно, созвучно современному российскому авангарду, постмодернизму, концептуализму, о котором чаще пишут в связи с поэзией и живописью. Поэтесса О. Седакова, дружившая с В. Ерофеевым, рассуждая о постмодернизме, конечно же учитывает опыт его прозы и драматургии: «Перспектива, в которой постмодернизм видится отсюда, из посттоталитарной культуры, смещает его черты. Нам трудно воспринять его исторически, как метод, сменивший авангард и модернизм. В силу оборванности авангардной и модернистской традиции, сочинения, противопоставляющие себя недавней официальной версии искусства, представляют собой внеисторическую смесь всего на свете запрещенного: допотопного авангарда, примитивной мистики, раннего модернизма, пародии, низовой культуры… Постмодернизм не допускает вообще никакого энтузиазма (обличительного, восхищенного и тому подобного)» [109] . В нашей стране концептуализм имеет богатейшую почву: широко разветвленную официозную формульную систему языка, богатейший набор идеологем прошлой эпохи, которые легко переводятся на язык антихудожественных схем-концептов. «Новояз», отчуждаясь от конкретного первоначального смысла идеологем, охватывает все сферы жизни и может выражать любые мысли и чувства. «Идеалы и концепты вместе составляют одно целое, как бублик и дырка от бублика, как опустошенная форма и оформленная пустота – раздвинутые края одной исторической эпохи, которая начинала с „идейности“, а кончает „концептуальиостью“» [110] . Примеры такой «вторичности новояза», несущего иронию, смех над нелепостями прошлого, в изобилии рассыпаны в творчестве В. Ерофеева. Сцена «трибунала над контрадмиралом Михалычем» в «Вальпургиевой ночи» разыгрывается по этим нотам. Прохоров, староста «придурков» палаты № 3, формулирует приговор: «Материалы предварительного следствия лгать не умеют… он сумел за одну неделю пропить и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, он имел намерение сторговать за океан две единственные оставшиеся нам национальные жемчужины: наш балет и наш метрополитен…» – Далее следуют покаянные молитвы Михалыча, его «молитвослов», который он проборматывает быстро-быстро, как заученное «Отче наш…», и катастрофически некстати: «За Москву-мать не страшно умирать, Москва всем столицам голова, в Кремле побывать – ума набрать, от ленинской науки крепнут разум и руки, СССР – всему миру пример… Кто в Москве не бывал – красоты не видал, за коммунистами пойдешь – дорогу в жизни найдешь, советскому патриоту любой подвиг в охоту…» и т. д. и т. д. (30–21). – И, наконец, заключительное слово Прохорова: «…Конечно, сейчас он жалок, этот антипартийный руководитель, этот антигосударственный деятель, антинародный герой, ветеран трех контрреволюций… Именем народа боцман Михалыч, ядерный маньяк в буденновке и сторожевой пес Пентагона, приговаривается к пожизненному повешению. И к условному заключение во все крепости России – разом!» (32–33).
109
Седакова О. Постмодернизм. Усвоение отчуждения // Моск. наблюдатель. 1991. № 5. С. 14.
110
Эпштейн М. Искусство авангарда и религиозное сознание // Новый мир. 1989. № 12. С. 228.