Русская современная драматургия. Учебное пособие

Громова Маргарита Ивановна

За внешней оболочкой страстного влюбленного скрывается негодяй, пошляк, не способный на человеческое чувство, живущий одними животными инстинктами и руководствующийся нормами ханжеской морали. Отсюда его склонность ко всякого рода нравоучительным сентенциям: «Дети всегда болеют, нельзя ослаблять сопротивляемость ребенка, нельзя трястись! Надо жить жизнью…»; «Твоего Павлика будет любить его девочка со временем. А ты должна любить мужчину! Мужчина – вот должно быть твое хобби!..»; «Конечно, тебе пора кончать с этим положением. На такси всегда должно хватать. Если пока нет своего транспорта, надо глядеть шире и выше! Дальше своего носа! Слушай, давай я тобой займусь. Давай-ка я заберу тебя к нам в систему», – великодушно предлагает он своей «возлюбленной» (1, 184).

Но поскольку Ира не смогла соблюсти правила предложенной ей игры и посягнула на самое дорогое в жизни Николая Ивановича, на его «душевный комфорт», он, недавно говоривший с приторной нежностью: «Я так соскучился за вами. Моя ночная бабочка-птица!», дает ей грубую отповедь, не стесняясь в выражениях:

Николай Иванович. Вы пошлячка! И вы потеряли себя. Вы посмотрите на себя, кто вы такая. Стыдно сказать.

Ира. Когда человек любит, это не позор, Николай Иванович.

Николай Иванович. Позор, позор просто! Ты – кончай с этими преследованиями меня тобой (2, 193).

Диалог у Петрушевской не всегда строится по принципу «вопрос-ответ». Между высказываниями героев порой нет не только логической связи, их даже не объединяет общий эмоциональный контекст. Так, например, в первом действии «Трех девушек в голубом» разговаривают Ира и Федоровна, но они почти не слышат друг друга:

Ира. У Павлика тридцать девять, а они под окном как кони бегают, Антон с Максимом.

Федоровна. Там же бальзам посажен, под окнами. Я им скажу! Чистотел посажен (2, 143).

Каждый думает только о своем, занят только собой. Это наглядное проявление одиночества, более страшного, чем просто жизнь в одиночку. Одиночества, вызванного глухой стеной непонимания и невнимания друг к другу, которой окружили себя герои. Перешагнуть эту стену должен читатель, и помочь ему может смех автора. Так, например, происходит в «Квартире Коломбины», где Петрушевская с юмором демонстрирует «ассоциативное мышление» хозяйки:

Пьеро. (Садится). Господи, какое же это все-таки волшебство – театр! (Ест). Или вот, например, возьмите балет. Или возьмите пантомиму.

Коломбина. Вот и я ему сказала: возьмите гречневой крупы! А он взял, закатился в кулинарию, взял гречневой каши, взял вареной капусты! И рад. Как будто мы на гастролях! И простоял два часа в очереди, как дурак!

Пьеро. Что?

Коломбина. Ведь эти вареные тряпки в три раза дороже. То же самое можно прекрасно изготовить дома из природного сырья (2, 24S).

«Природным сырьем», из которого Л. Петрушевская виртуозно «изготавливает» диалоги и монологи своих пьес, служит наша повседневная, «непричесанная» речь, со всеми ее шероховатостями, неточностями, с упрощенностью.

Но в не меньшей степени восхищает и языковое изобретательство автора. Так, она сотворила замечательную языковую партию старой эстонки Альмы Яновны в пьесе «Скамейка-премия». А в «Анданте» сымитировала совершенно фантастический «треп» на языке диковинной «забугорной» Агабары и этакий «элитарный жаргончик». Сколько иронии в этом авторском изобретении!

Бульди. Бедзи эконайз, чурчхелла.

Юля. Чурчхелла, чурчхелла, фама чурчхелла.

Бульди. Бедзи эконайз, пинди.

Юля. Фама ты пинди… (2, 236).

Абракадабра, в интонациях и орфоэпии которой угадывается заурядная кухонная перебранка двух женщин: жены и любовницы загранработника Мая. Не случайно Петрушевская дает примечание: «Фама ты пинди» произносится как «сама ты пинди». Комический эффект усиливается серьезными рассуждениями Юли об этом тарабарском языке: «Трезво рассуждая, я на нем неграмотная. Могу только сказать что-нибудь в магазине и на улице, кишкильды манту. Особенно не распространяюсь. Так только. И не читаю. У меня активный запас слов. А кто читает на языке, у него пассивный. А у меня активный. Говорю без словаря…» (2,235).

Драматургия Л. Петрушевской, как уже отмечалось, вызывает много споров, размышлений. Режиссеры, обращающиеся к ее пьесам, говорят о сложностях, с которыми им приходится сталкиваться при их постановке, и объясняют это не только необычностью и нетрадиционностью героя, лишенного четких нравственных очертаний, но и самой формой пьес, их структурными и жанровыми особенностями.

Для творчества Л. Петрушевской характерны малые формы. В прозе – это небольшие по объему рассказы и повести. В драматургии – чаще всего одноактные пьесы, объединенные в циклы. Но и в «полнометражных» пьесах Л. Петрушевская в соответствии с минимизацией происходящего, характерной для сегодняшнего развития социально-бытовой драмы, отказывается от событий в традиционном понимании слова. Мелочи быта, досадные случайности замещают их. Ситуации, к которым обращается автор, чаше всего требуют для себя ограниченного пространства и времени, но вместе с тем позволяют исследовать персонажей в естественной для них обстановке, в привычном окружении. Однако узкое сценическое пространство и ограниченность во времени, почти полное отсутствие событий и небольшой круг действующих на сцене персонажей не мешают ощущать емкость изображаемого. Не случайно в критике есть тенденция усматривать в пьесах Л. Петрушевской «романное начало».

Комическое в самых разных видах присутствует во всех ее пьесах. Это могут быть готовые анекдоты, например, про вурдалаков («Чинзано») или «Мусикапи» («День рождения Смирновой»). Пьеса «Скамейка-премия» насквозь пародийна, начиная с названия. Писательница блестяще владеет языковыми средствами выражения комического. Однако при чтении ее пьес не покидает ощущение «смеха сквозь слезы». Человеческая жизнь со всеми ее перипетиями, нелепостями, несуразностями находит отражение в них. От пьесы к пьесе усиливается эффект абсурдности происходящего в цикле «Квартира Коломбины»; гротескные очертания приобретают отношения персонажей в «Анданте». На грани правдоподобного и фантастического построена финальная сцена, когда наглотавшаяся «бескайтов» семейка водит свой безумный хоровод.

В «Уроках музыки» создан условно-фантастический образ качелей, на которых раскачиваются Нина и Надя, жертвы жестокой расчетливости и бездушия семейства Козловых – две сломанные судьбы. Качели, грозно снижаясь, как символ возмездия, кары, заставляют «грешников» Козловых «пригибаться», «ползти на четвереньках», «идти на полусогнутых среди беспорядочно мечущихся качелей».

Те больные точки современной жизни, на которых концентрирует свое внимание Петрушевская, не поддаются лечению только смехом. Смех лишь снижает предельную напряженность. Никак не назовешь ни комедиями, ни трагедиями цикл диалогов «Темная комната» (1) или сцену под названием «Опять двадцать пять» (5). Здесь автор заглянула в такой жизненный запредел, что испугала своих публикаторов и заставила на сей раз вспомнить не Чехова, а Леонида Андреева с его пристрастием к черным безднам души человеческой. «Казнь», «Свидание», «Стакан воды», «Изолированный бокс…» – небольшие сценки, в которых действует убийца, исполнители смертного приговора, умирающие раковые больные, женщина-детоубийца и женщина с жуткой искалеченной судьбой. Потрясают их разговоры «на краю бездны». Абсолютно будничные, житейские, эти диалоги производят впечатление жуткое, абсурдное, ирреальное. Это образец потрясающей «шоковой терапии», когда, ужаснувшись, спохватываешься и вспоминаешь о главном: Господи! Ведь я же человек, мне дарована жизнь, а как я распорядился ею?

Одним словом, диапазон чувств и философская наполненность художественного мира Л. Петрушевской очень широки и не поддаются упрощенному жанрово-тематическому определению. Нельзя не согласиться с Р. Тименчиком, что «неизбежно придешь к жанровому конфузу, когда сочинения Петрушевской будут ставиться как просто очередные современные пьесы, уж неважно какого подтипа („бытовые“, „психологические“, „проблемные“, „новой волны“, „правды жизни“ и т. п.), а не как тот сложный жанровый феномен, который эти пьесы представляют. Феномену этому, кажется, нет названия в теории литературы, и нет нужды форсировать называние…»